Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

Собственно говоря, из-за этого висельника Кузьменко и пустился в путь почти на целый час раньше, чем предполагал.

И угораздило же Гришку-сапера повеситься в процедурной до того, как Кузьменко покинул интернат. Ведь знал же, изобретатель долбаный, что Кузьменко придет в процедурную за одежкой, знал — и повесился.

Поначалу-то Кузьменко, наткнувшись на него в темноте, даже перепугался, отскочил, засветил фонарик — мать честная! — глянули на него стеклянные глаза, черный провал безъязыкого и беззубого рта. Но когда испуг прошел, взяло любопытство: как же этот огрызок умудрился сам себя подвесить чуть ли ни под потолок? Оказывается, очень даже просто: с помощью палки зацепил веревку за крюк под потолком, один конец свисает чуть ни до полу, другой, с петлей, метра полтора от коляски. Значит, он на руках подтянулся по веревке до петли, всунул в нее голову, бросил руки — и все дела. Ну, голова! Чистое дело — изобретатель.

И только потом до Кузьменко дошло, что бывший сапер как бы предупреждение ему сделал своим поступком. И то сказать: из-за этого висельника могут кинуться искать Кузьменко раньше, чем он рассчитывает. Но отступать нельзя, отступать некуда. То есть было куда — в петлю же, вслед за Гришкой-сапером. Потому что жить в этом интернате для Кузьменко — хуже всякой смерти.

Лед кончился, костыли ушли в снег почти на метр. Кузьменко сделал несколько шагов влево, потом вправо, везде заструги, крутые под ветер, пологие к ветру. Тогда Кузьменко лег и пополз, сперва выбрасывая вперед костыли, потом подтягивая к ним свое тело.

Уже через несколько минут белье взмокло от пота, прилипло к телу, сковало движения. Это было похоже на то, как он выплывал из морской глуби, куда его затягивала воронка, образованная тонущим сторожевиком, подорвавшемся на немецкой мине. Слава богу, он еще выпрыгнул на минуту раньше и успел отплыть, так что оказался на краю этой воронки, а большинство экипажа, застигнутого взрывом, пошло на дно Балтики вместе со своим кораблем. Только не пот его тогда донимал, а ледяная морская вода…

Зря он натянул на себя столько подштанников и рубашек, предназначенных и для Пивоварова. А еще ватные штаны, телогрейка, полушубок… Впрочем, все это ерунда. Он потерпит. В его жизни встречались вещи и пострашнее. Тем более что от потливости еще никто не помирал. Зато лишнее бельишко можно будет продать и как-нибудь перекантоваться первое время. Ну а если придется отлеживаться в снегу, так и говорить нечего.

Раза два Кузьменко попытался встать на костыли, но они так глубоко проваливались в снег, что идти на костылях нечего было и думать. Теперь он лишь полз, постепенно осваивая новый способ передвижения. Впрочем, на фронте поползать ему пришлось будь здоров сколько, но тогда и руки и ноги были целы.

И Кузьменко, лежа спиной к ветру, отдыхал и вспоминал, как однажды возвращались с той, немецкой, стороны, волоча за собой «языка», а фриц лупил настильным огнем, так что пули выдирали клочья ваты из телогрейки на спине, и хотелось размазаться по земле тонюсеньким слоем, а еще лучше — шапку бы невидимку, но о том, что лучше бы вообще никуда не ползти под этим убийственным огнем — об этом в голову даже не приходило. Как и сейчас.

И Кузьменко снова пополз. В треске льда и вое ветра ему чудились автоматные и пулеметные очереди, разрывы мин и стоны осколков. И так же, как на фронте, он во всю глотку крыл матом всех и вся, подбадривая себя и заглушая страх.

«Вот вам…, суки! Думаете, не дойду? Дойду-у! Еще как дойду-у! Вот вам…! Во-о-от ва-а-ам..!»

И ему представлялся здоровенный половой член, вроде кишки пожарного шланга, и даже толще, которым бы он размахивал у них перед носом. Они — это и этажный надзиратель, и врачи-мясники, и кладовщик, и остекленевшие глаза Гришки-изобретателя, и какие-то толстые морды, выпирающие из каракулевых воротников, и много-много всяких людей, которые сейчас встречают Новый год, пьют водку, лапают баб…

А Гришку-изобретателя он как-то застукал в процедурной — тот занимался онанизмом…

Тьфу ты, господи! Чего это ему вдруг в голову приходят такие дурацкие мысли? Ох, не к добру это, не к добру!

Кузьменко с трудом забрался на высокий заструг, отдышался. Хорошо бы покурить, но рано, вот еще немного, как только утихнет ветер…

Дальше пошло ровно, потом довольно крутой скат. Кузьменко лег вдоль гребня ската и начал переворачиваться с боку на бок. Получилось неплохо, и снегу набивается в одежду поменьше. Он повеселел и даже перестал ругаться.

Через какое-то время, скатываясь с очередного сугроба, Кузьменко остановился на краю трещины. Он не видел ее в темноте, он ее почувствовал. Даже и не саму трещину, а исходящую от нее опасность. Вытянув вперед руку, он ощупал ее край, потыкал костылем — трещина оказалась узкой, не шире метра. Кузьменко легко перебрался через нее и пополз дальше. Ему уже казалось, что какой-то святой, если не сам господь бог, отводит от него опасность и является его поводырем.

Перебравшись через очередную трещину, попав в зону почти полного безветрия, Кузьменко закурил, пряча за отворотом полушубка огонек цигарки. Тогда-то он и определил, что времени сейчас, пожалуй, часа два.

Затягиваясь дымом, он вслушивался в вой ветра и шорох снега, пытаясь понять по звуку, далеко ли берег, не гудят ли сосны своим характерным тоскующим гулом. И хотя он ничего не мог расслышать, все-таки знал, что берег близко, должен быть совсем рядом. Об этом же говорили и трещины, и ледяные торосы, еще не слишком высокие, но чем ближе к берегу, тем выше. Еще немного — и он на берегу.

Покурив и приведя себя в порядок, Кузьменко перекрестился истово, чего не делал уже много-много лет, вздохнул и пополз дальше. Забираясь на один из сугробов, он уже решил было, что это берег, но дальше снова последовал скат, и он, уже вполне освоившись, повернулся вдоль него и покатился вниз. Потом еще один сугроб. И еще.

Лихорадочное нетерпение все больше и больше охватывало Кузьменко. Он уже особенно и не остерегался возможных трещин, еще ни разу не встретив такой, чтобы не была заполнена снегом, чтобы через нее нельзя было перебраться. Да и в шум ветра все увереннее вплетались новые звуки — то шумел прибрежный сосновый лес, маня к себе и обещая тишину и покой.

И вот тут-то, скатываясь с очередного сугроба, Кузьменко и угодил в развод.

Он ухнул в воду со всего маху и поначалу даже не сообразил, что произошло. Бултыхаясь пока еще на поверхности воды среди снежной шуги, он все пытался достать своей деревяшкой дна, полагая, что попал на наледь, покрытую водой в результате каких-то перемещений озерного льда под воздействием ветра. Но дна не было. Он это понял, когда одежда намокла и потянула его вниз.