Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

Новый год Федор Аверьянович встретил в заводской столовой, куда по этому случаю были приглашены многие начальники, партийные, профсоюзные и комсомольские активисты и передовики производства. Праздник получился очень даже хорошим, жена наконец-то поняла, как его все уважают, и сама стала относиться к нему с некоторым страхом, чего Олесич не мог добиться колотушками.

А еще Олесич во время встречи Нового года засек одного товарища, который в курилке имел рассуждение на тот счет, что Малышев немца Дитерикса не убивал, а все было подстроено для того, чтобы не отпускать немца в его фатерлянд, каковым он будто бы считал Западную Германию. Фамилию этого оратора Олесич записал, но докладывать в райотдел МГБ не спешил: над головой не каплет да и люди должны подзабыть, кто при этом ораторстве присутствовал, чтобы не подумали на него, на Олесича.

Что касается писателя Задонова Алексея Петровича, то с ним все значительно сложнее. Прежде всего Алексею Петровичу все кажется, что все знают о его визитах в часовую мастерскую. То возникнет ощущение, что писатель Симонов смотрит на него как-то слишком изучающе, Фадеев — брезгливо, Тихонов — сочувствующе, другие — тоже как-то не так, как должны были бы смотреть, если бы он не был связан с часовой мастерской. Правда, внешне ничем душевные муки Алексея Петровича никак не проявляются: он по-прежнему остроумен, умеет поддержать любой разговор, женщины кидают на него призывные взгляды, но Алексей Петрович взгляды эти почти не замечает, стал пить чаще и помногу, соревнуясь с теми же Фадеевым или Твардовским, теряя счет выпитому и вдруг неожиданно осознавая, что пьян в стельку. В таком случае он начинал как-то по-глупому хихикать, загадочно ухмыляться и нести всякую ахинею. Проспавшись же, мучительно вспоминал, что он там такого наговорил, не сболтнул ли чего лишнего, и несколько дней ходил хмурый, раздраженный и даже злой.

Алексей Петрович, разумеется, давно перебрался в свою квартиру на улице Горького, и жена теперь была под боком, и домработницей обзавелись, то есть быт был налажен по всем статьям. По должности в комитете по составлению литературно-художественной летописи Великой отечественной войны ему полагались отдельный кабинет в помещении Союза писателей и секретарша, что и было предоставлено незамедлительно. Редакции журналов и газет наперебой просили у него что-нибудь по тому или иному поводу, и Алексей Петрович никому не отказывал, писал много на самые разные темы, вынужден был обзавестись собственным редактором, молодым и скромным выпускником литинститута имени Горького, которого рекомендовали ему в часовой мастерской. Молодой человек доделывал его статьи, самоотверженно просиживал над черновиками очередных глав будущей книги о войне, сам же Алексей Петрович за «перо» брался редко, в основном диктуя секретарше все, что приходило в голову. С помощью своего редактора процесс сочинительства упростился, роман рос от главы к главе, а главы печатались в журналах и газетах. Однако именно редактора Алексей Петрович побаивался более всего и в то же время тянулся к нему с каким-то болезненным любопытством. Более того, через какое-то время почувствовал к нему что-то вроде отеческого расположения и с удовольствием раскрывал перед ним тонкости литературного ремесла. Это расположение к молчаливому и старательному молодому человеку появилось у Алексея Петровича, надо думать, еще и потому, что ни сын его, ни дочь в его заботах не нуждались, в то время как самому Алексею Петровичу требовалось хоть что-то для удовлетворения его невостребованных отцовских амбиций.

Новый год Алексей Петрович встретил вместе с женой в Доме литераторов, по обыкновению перебрал армянского коньяку и был увезен домой уже в начале второго ночи.

Как раз к новому году Иван Задонов, сын Алексея Петровича, получил досрочное звание старшего лейтенанта и службу продолжил в политотделе округа. Перед Задоновым-младшим простерлась широкая дорога политического воспитания войск, влияния на их моральное и идеологическое самочувствие, следовательно, целенаправленное управление не только воинскими, но и в целом народными массами.

Вечером 31 декабря старший лейтенант Задонов выступил перед личным составом саперного батальона с лекцией о международном положении, после лекции выпил с командиром батальона и его замполитом пару рюмок водки и отправился домой встречать Новый год, очень довольный тем, как прочел лекцию, как ему хлопали и ненавязчивой лестью комбата.

А капитана Обручева отозвали в Москву и определили после соответствующей проверки в спецшколу внешней разведки. Главным аргументом для начальства стали его опыт разведчика в немецком тылу и знание языков. До школы он знал в совершенстве немецкий, польский и венгерский, теперь его натаскивали на английский и французский, да по собственной инициативе он решил освоить итальянский, испанский и португальский. Такое рвение начальством поощрялось не только морально, но и материально. Но не деньги тянули Обручева к языкам, а возможность обладать как бы шапкой-невидимкой: все полагают, что тебя тут как бы и нет или, по крайней мере, ты глух и нем, а ты и видишь все и слышишь. Ради этого он стал брать уроки распознавания звуков человеческой речи по артикуляции и открыл здесь кладезь совершенно неисчерпаемый.

Перед Обручевым маячила долгая жизнь за границей, и он не только смирился с перспективой, что у него как бы не будет ни своего дома, ни семьи, но уже и на собственную жену смотрел как на явление временное, готовя себя к неизбежным связям с другими женщинами, с помощью которых можно не только решать стоящие перед ним задачи, но и скрашивать рутинную жизнь агентурного разведчика-нелегала. Авантюрный характер Обручева вполне соответствовал его будущей деятельности, он вполне созрел, чтобы жить исключительно для себя и не делать из своей профессии идола, в жертву которому приносится все личное.

Последний день старого года начался у Обручева с того, что он долго мотался по Москве, которую знал в основном по карте и схемам, стараясь оторваться от «хвоста», что ему в конце концов и удалось, а вечером побродил по Красной площади и улице Горького, приставая то к одной, то к другой группе иностранцев, впитывая их речи, позы, походку и жестикуляцию. Новый год Обручев встретил в кругу семьи и рано лег спать.

1991–1992 гг.

Вильдхайт — дикость (нем.)

Аух — тоже.

Абер — но.

Айн нейгунг — склонность.

Нун, гут — ну, хорошо.