Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

Ерофей Тихонович все делал механически, растерянно оглядываясь и чего-то ожидая, а иногда ему казалось, что он сходит с ума: в голове вдруг возникал шум моря, он разрастался, в глазах темнело, начинали кружиться дома, деревья, подгибались колени. Он цеплялся за Рийну, торопливо хватал воздух распятым ртом, но воздуха все равно было мало. Потом под языком появилась какая-то таблетка, Рийнины руки терли его лицо горячим снегом — кружение прекратилось, все встало на свои места.

Они долго куда-то шли по улице, то и дело останавливаясь и отдыхая, и Рийна крепко удерживала его под руку. Вид запоздалых прохожих пугал Ерофея Тихоновича, а когда он узнал парадное своего дома, увидел дверь квартиры дворничихи, то съежился и старался костыли ставить так, чтобы они не слишком стучали.

А Рийна — наоборот — все делала как бы с вызовом, напоказ, она громко стучала своими ботиками, громко разговаривала, и было совершенно непонятно, зачем ей это нужно, будто она хотела всем показать, что вот они идут домой и им на всех наплевать.

В ее комнате Ерофей Тихонович переоделся во все чистое, еще раз побрился, хотя уже брился сегодня и все на нем было чистое не только потому, что баня, а по старой морской традиции одевать все чистое перед важным и, быть может, последним делом.

Потом появился протез, новенький, сверкающий никелем и черной кожей ботинка, и они вдвоем прилаживали этот протез к его культе. Протез жал, тер, в нем вообще было ужасно неловко, но Рийна успокаивала Ерофея Тихоновича тем, что неудобства эти временные, что Пивоваров привыкнет к нему, что протез еще можно подогнать, что когда он ляжет в госпиталь, там не только его подлечат, но и приучат к протезу — и много еще чего она ему говорила, очень гордая своим приобретением, которое Ерофей Тихонович обязан был оценить соответствующим образом. Что ж, он старался, но все как-то с мучительной гримасой на своем худом, продолговатом лице. Слава богу, Рийна не настаивала на том, чтобы он непременно выражал восторг по поводу всего случившегося, была терпелива, предупредительна. Да ей и не нужна была благодарность: она и так чувствовала себя счастливой хотя бы уже потому, что одиночество ее кончилось, что она кому-то нужна, что впереди еще много-много радостных дней…

Чтобы привыкнуть к протезу, Ерофей Тихонович немного походил по комнате, опираясь на тяжелую самшитовую трость, тоже Рийнино приобретение. И только после этого они отправились к Муханову.

Ерофей Тихонович не удивился, откуда Рийна знает Муханова и как так вышло, что они приглашены к нему на встречу Нового года. После потрясшего все его существо ареста, который, как оказалось, арестом не был, после конвоирования, допроса и подписания протокола, но особенно после появления в милиции Рийны, Ерофей Тихонович уже ничему не удивлялся и не удивился бы, если бы сейчас, в разгар застолья, вновь появились милиционеры и препроводили его назад, на остров.

Только после третьего или четвертого лафитничка душевная и физическая скованность стали отпускать Ерофея Тихоновича, и он начал понимать значение произносимых слов. Оказывается, его арест подстроен вот этим чернявым горбоносым молодым человеком, который и есть тот самый зять бывшего боцмана. Молодой человек поглядывал на всех с едва приметной усмешкой, будто знал о каждом не только прошлое и настоящее, но и будущее тоже, знал суть происходящих событий, а не только их оболочку, и Ерофей Тихонович, к которому вернулась способность анализировать, догадался, что этот многознающий вид проистекает от милицейской должности молодого человека, и еще потому, что он грузин, а грузины в России с некоторых пор чувствуют себя людьми особыми, приближенными к власти. Но Ерофея Тихоновича ничуть не задело это самомнение молодого человека, которое, надо думать, пройдет с годами, а так он наверняка очень даже положительный молодой человек. И наверняка очень неглупый.

Дым от папирос плавал в душном воздухе тесноватой комнаты. Наконец кто-то додумался открыть форточку, ветер отбросил кружевную занавеску, в комнату полетели, кружась и тая на глазах, крупные хлопья снега — и Ерофей Тихонович вздрогнул, только сейчас вспомнив о Кузьменко.

Было два часа пополуночи…

У Кузьменко не было часов, но именно в эти же самые минуты он примерно так и определил время: где-то часа два, не больше, следовательно, в пути он уже три часа. О Пивоварове он при этом не вспомнил. Он забыл о нем, едва вступил на лед. Хмель свободы ударил ему в голову и погнал вперед. Может, даже и лучше, что один. Пивоваров — мужик со странностями, никогда не знаешь, что у него на уме, что выкинет он в тех или иных обстоятельствах. Конечно, жаль, что его арестовали, но, разумеется, не за подготовку к побегу — это уж точно, потому что тогда арестовали бы и Кузьменко. Видать, есть что-то за бывшим капитаном второго ранга, что он не раскрыл никому, даже своему товарищу, с которым собирался в побег, а уж, казалось, о чем только они не говорили за этот месяц.

Шел снег, густой и липкий, предвещавший усиление оттепели. Ветер дул с запада, и в его мощных порывах чувствовалась энергия, заложенная в него неиссякаемым теплом Атлантики. Порывы эти иногда достигали такой силы, что лед Ладоги начинал дышать и шевелиться, поскрипывать и потрескивать, а Кузьменко приходилось, чтобы не упасть, расставлять костыли в стороны, наклоняться на ветер и пережидать. Впрочем, звуки пришедшего в движение льда не пугали бывшего матроса: он верил, что ничего с ним не случится, что он к утру доберется до той избушки на материке, к которой случайно приплыл в прошлом… нет, уже в позапрошлом году.

Поначалу идти было сравнительно легко. Еще днями, во время прогулок, Кузьменко наметил маршрут движения к берегу, но не по дороге, по которой ездили иногда на санях да раз в неделю приезжала полуторка, привозя продукты и увозя грязное белье в стирку. Нет, идти по дороге — большой риск. Поэтому он высмотрел почти чистое ледовое пространство, большой дугой уходящее на норд-норд-ост и обрамленное снеговыми застругами. Видать, ветры как-то завихрялись на этом пространстве, обтекая остров, выдувая снег в одном месте и наметая его в другом. Главное, чтобы не сбиться в сторону в этой снежной круговерти. Поэтому Кузьменко часто останавливается и ловит ветер на левую щеку.

Торопиться ему некуда. До избушки чуть больше двух километров, то есть морская миля и пара кабельтовых, а впереди у него целая ночь. И он шагает не торопясь, аккуратно ставя костыли, потом подтягивая ногу на деревяшке. Одно угнетает Кузьменко — это старая примета: увидишь покойника перед дорогой — быть беде. А он видел покойника, и его съехавшая на сторону уродливая нижняя челюсть, раскрытые остекленевшие глаза никак не отпускают Кузьменко от себя, маячат перед ним в мутной круговерти.