Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

В этот праздничный вечер ему нравилось все и даже то, что офицеры наперебой приглашали танцевать его жену, едва она вставала из-за рояля и начинал звучать патефон. Красникова тешили восхищенные, а иногда и завистливые взгляды офицерских жен, которых его сослуживцы находили себе зачастую в медвежьих углах, где им приходилось служить, чтобы заменить ими сбежавших столичных жен, не выдержавших тягот и опасностей жизни при границе. При этом ему казалось, что и все остальные довольны и счастливы, а уж он постарается сделать все, чтобы досадные мелочи не отравляли и без того нелегкую жизнь пограничников в этом неспокойном районе.

Не испортила общего приподнятого настроения и тревога, прозвучавшая в два часа пополуночи. С границы передали, что какая-то банда пытается прорваться на польскую территорию и усиленный пограничный наряд ведет с нею бой. Офицеры бросились вон, и через несколько минут «тревожная группа» на двух «виллисах» мчалась на подмогу пограничному наряду. Но когда прибыли на место, бой уже отгремел. На нашей территории обнаружили два трупа довольно пожилых мужчин, следы на снегу, уходящие за кордон, кое-где отмеченные пятнами крови. Банда ушла к полякам, но по ту сторону границы не прозвучало ни одного выстрела.

Вернувшись на заставу, Красников позвонил начальнику польской заставы поручику Ежи Выху, но того на месте не оказалось. Дежурный по заставе сказал, что «пан поручник» встречает Новый год в местечке, в пятнадцати километрах от границы, вернется на заставу лишь завтра к обеду, что выстрелы на польской стороне «слыхам», а больше ничего «не вем».

Красников чертыхнулся в сердцах, посетовав своему замполиту на порядки у «польских друзей», доложил в штаб погранзоны о происшествии, махнул рукой и пошел доканчивать встречу Нового года, хотя на дворе уже занималось первое утро этого года и застава вновь начинала жить по боевому распорядку дня.

Пожалуй, еще больше оснований быть довольным своей судьбой и самим собой имел первый секретарь райкома партии Василий Селантьевич Моторин, встретивший Новый год в компании членов бюро райкома и других руководящих лиц районного масштаба. На этот раз мужья были с женами, а жены с мужьями, но это не повредило теплой атмосфере семейности.

За два с половиной месяца Моторин вполне освоился в новой должности, крепко-накрепко взял в свои руки многочисленные бразды управления районом, вникая во все мелочи и проникая в самые глухие уголки подвластной ему территории, так что слово «хозяин» прилипло к нему очень быстро и произносилось это слово с почтением. Придало ему авторитета и то обстоятельство, что он почти сразу же после избрания привез в районный центр свою жену, но никакой ответственной должности ей не предоставил, и вообще она на людях показывалась крайне редко. Впрочем, показывать особо было нечего: доска доской, лицо невидное, с крепко поджатыми губами, тщательно прикрывающими красные десны и широкие верхние резцы. Смеялась она редко и всегда испуганно, с оглядкой, будто была уверена, что в ее положении первой дамы района смеяться непозволительно. Местные бабы, особенно вдовушки, жалели секретаря и гадали, когда он заменит свою старую половину на новую, полагая, что такой человек достоин лучшей спутницы жизни.

Но больше всего люди почему-то оценили тот вроде бы весьма незначительный поступок Моторина, как изгнание с должности своего личного шофера Петьки Лопухова, будто бы заявив при этом, что не отдает того под суд исключительно потому, что жалко портить его дальнейшую жизнь и оставлять детей без отца. Да и то сказать, слишком обнаглел райкомовский шофер Петька Лопухов: везде, где бы ни появлялся, требовал себе дани, и жадности его не было предела. Правда, без работы Петька не остался — его тут же подобрал начальник райпотребсоюза, но это уже, что ни говори, не та власть и не та сласть.

Пригрелся возле своего бывшего замполита и бывший его командир Николай Порфирьевич Леваков. На первых порах он чувствовал себя как бы не в своей тарелке, выполняя мелкие поручения секретаря, но со временем получил должность заведующего авторемонтных мастерских. Чего ему не хватало, так это жены, но он уже присмотрел себе подругу жизни — вдовушку лет двадцати семи, правда, с дитем, но зато бабу сочную и весьма аппетитную, однако решительных шагов в ее направлении не делал, полагая, что никуда она от него не денется, а ему надо сперва укрепиться на новом месте и завоевать авторитет среди высших слоев районного общества.

Левакову уже начинало казаться, что именно ради всего этого он воевал и терпел всякие невзгоды и страдания, что теперь имеет право пожить в свое удовольствие, используя власть и предоставленные ею возможности.

Наладилась и вошла в спокойное русло жизнь и Федора Аверьяновича Олесича. Он пошел на повышение — стал начальником крупного производственного участка со всеми вытекающими из этого факта последствиями: более высокая зарплата, спецпаек и некоторые другие блага и льготы. Правда, время от времени к нему в самых неожиданных местах подходил кто-нибудь и говорил негромко и с оглядкой: «Вам привет от Макар Макарыча», и Олесич незаметно передавал ему пару листов, сложенных в тугой комочек, исписанных мелким аккуратным почерком. Но самое большое удовольствие — нет, наслаждение! — доставляло ему сознание того, что он как бы держит в своих руках судьбы десятков, если не сотен, людей, многие из которых если и здороваются с ним, то свысока, а иные так и вовсе не замечают начальника производственного участка. Но Олесич лишь усмехался про себя на их беспечность и недогадливость. При этом люди — все без исключения! — кажутся ему если и не совсем придурками, то похожими на кроликов, живущих в большой клетке, прутьев которой они не замечают по своей умственной близорукости.

Никаких неудобств от своей двойной жизни Олесич не чувствует. Даже наоборот: какие же это неудобства, с позволения сказать, если от них сплошная выгода и никто не может, как во времена его детства и юности, дать ему по загривку и послать куда подальше. Иногда Федору Аверьяновичу даже хочется этого, но люди будто чувствуют в нем тайную и непонятную силу, с которой лучше не связываться. Даже его непосредственные начальники, если он влезает в их разговор, замолкают и не решаются ему перечить, тем более что Федор Аверьянович к месту и не к месту насобачился ссылаться на великих вождей всемирного пролетариата Ленина и Сталина, так что у иных возникало ощущение, что данные товарищи как бы стоят у Олесича за спиной, покровительственно похлопывая его по плечу. И душа Олесича нет-нет да и переполнится теплом и лаской не только по отношению к самому себе, но и к людям, которые, как ему кажется, целиком и полностью от него зависят.