Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

Ерофей Тихонович с удивлением отмечал, что люди принимают участие в подготовке побега со странным чувством облегчения, будто не он, а они через несколько часов пустятся в тяжелый и опасный путь, трагический конец которого почти очевиден. Теперь инвалиды смотрели на Пивоварова другими глазами — не теми, что в артели, и видны были в их глазах и жалость, и восхищение, и даже зависть. Его и Кузьменко будто готовили к смерти всем миром, к такой смерти, которая вела к спасению всех остальных. В суматохе подготовки Ерофей Тихонович путался в тонкостях людского к себе отношения и в то же время спешил в них разобраться: здесь было нечто главное, что оправдывало все остальное: и воровство одежды, и нарушение порядков и правил.

Озарение пришло как всегда неожиданно. Ну да, вот же оно что: если даже их побег закончится провалом, то удача заключается в самой попытке, потому что те, кто будет разбираться в причинах побега, придут к выводу — не могут не придти! — что не бежать они не могли, что на побег их толкали сами условия жизни в интернате, что, наконец, нельзя запирать живых людей в четырех стенах только потому, что…

И новое озарение: нет, он не будет скрываться от властей! Едва лишь доберется до Ленинграда (добраться — вот в чем сложность!), как тут же отправится в обком партии, к секретарю Попкову (о нем хорошо отзываются) и расскажет всю правду, то есть о том, как на местах искажают решения партии и правительства и тем самым дискредитируют советскую власть. Да, именно это он и должен совершить! И даже в том случае, если Кузьменко откажется идти с ним до конца.

Придя к такому решению, Ерофей Тихонович почувствовал небывалый прилив сил, полузабытый восторг охватил его душу, так что даже Кузьменко стал посматривать на него с подозрением.

«Да-да, — шептал Ерофей Тихонович сам себе в те минуты, когда выпадало остаться одному, — пусть я пожертвую собой, нашим с Рийной счастьем (она непременно поймет меня, непременно!), но сделаю все, чтобы облегчить участь ни в чем не повинных людей, защитников отечества. Только ради этого стоит идти на риск, только ради такой благородной цели…» Дальше Ерофей Тихонович не заглядывал, потому что… что ж заглядывать, когда надо еще дойти до Ленинграда, а в Ленинграде — до самого Смольного? Но он дойдет, он непременно дойдет…

— Тихоныч, пошли ужинать, — произнес у него над ухом Кузьменко. А потом спросил, с опаской вглядываясь в лицо Пивоварова: — Ты, часом, не захворал ли?

— Нет, Мироныч, не захворал. Чего это ты вдруг?

— Да так, ничего особенного… Глаза у тебя блестят шибко. И лицо… лицо у тебя какое-то не такое, какое-то оно у тебя… ну, как, скажем, у блаженненького… Лицо то есть.

В черной тарелке репродуктора раздался бой курантов. Аким Сильвестрович, на правах хозяина дома, тяжело и внушительно поднялся со стула, держа в руке лафитничек с водкой.

Все тоже встали, но смотрели не на Муханова, а на репродуктор, и большинство шевелило губами, считая удары кремлевских часов.

Когда затих тягучий звон последнего удара и зазвучал гимн, все облегченно вздохнули, будто до самого конца не могли поверить, что новый год наступит вообще — таким длинным и таким несуразным казался для многих присутствующих ушедший год.

— Ну, с Новым годом, с новым, как говорится, счастьем, — прогудел Аким Сильвестрович и потянулся чокаться с Пивоваровым, а затем уж со всеми остальными.

Ерофей Тихонович улыбнулся виновато и растерянно, покивал бывшему боцману и бывшему директору артели головой, совсем уж почти облысевшей, так что сквозь редкий седоватый пух на макушке светилась желтая кожа.

Когда с Ерофеем Тихоновичем чокались другие, он и им кивал головой, принимая все добрые слова и поздравления почти исключительно на свой счет и чуть ли ни суеверно полагая, что и сам Новый год затеян ради него и Рийны.

Глаза Ерофея Тихоновича влажно блестели, рука с лафитничком подрагивала.

Перечокавшись со всеми, Ерофей Тихонович наконец повернулся к Рийне, стоящей рядом, чокнулся и с ней — все с той же жалкой улыбкой. При этом он не произнес ни единого слова, ничего ей не пожелал: все слова казались ему нелепыми, никоим образом не объясняющими его душевного состояния.

Выпив водку, Ерофей Тихонович опустился на стул и машинально стал жевать что-то, беря с тарелки вилкой, — что-то, что старательно подкладывала ему Рийна, — но не чувствовал ни запаха, ни вкуса. В душе его все смешалось, все перепуталось. Он вроде бы сидел за праздничным столом, в тепле и безопасности, окруженный близкими и милыми его сердцу людьми, и одновременно всем своим существом все еще оставался за пределами этой комнаты, и нереальным и диким казалось ему то недавнее прошлое, то настоящее.

Каких-то четыре-пять часов назад он всеми своими помыслами и всеми вполне целенаправленными действиями стремился именно к этому причалу, который казался недостижимым, лежал будто за тридевять земель и тридесять морей, и вдруг, как по волшебству, — он уже здесь, у этого вожделенного причала, и без всяких усилий со своей стороны. Наверное, эта вот готовность к трудной и опасной дороге и все, что для вступления на эту дорогу было им предпринято, оставшись в Ерофее Тихоновиче так и невостребованным, теперь искало выхода, не давая ему в полной мере насладиться обретенным покоем…

Рука Рийны, мягкая, теплая, легла под столом на его руку и тихонько погладила. Но это движение вызвало у Ерофея Тихоновича лишь мучительную душевную боль, непонятную и ненужную, испугавшую его. Он все еще был подавлен случившимся, как может быть подавлен самоубийца, которого в последний момент вытащили из петли. Снова — и в который уже раз! — за него все решили и сделали, не оставив ему никакого выбора.

Перед мысленным взором Ерофея Тихоновича возникали отрывочные картины, вызывая в сердце тупую боль. И чаще всего он видел глаза инвалидов, его товарищей по несчастью, когда его, Пивоварова, сразу же после ужина, вели по коридору два милиционера — один спереди, другой сзади. Двери всех палат были раскрыты, и из них смотрели глаза мучеников, даже незрячие — эти-то особенно пристально, будто провожали его на Голгофу… и сам он так думал, недоумевая, каким образом милиции стало известно о готовящемся побеге, и почему только его одного… а оказалось, что вели его к этому причалу, к этому столу…

Потом была длинная тряская дорога в потрепанном «джипе» времен минувшей войны… отделение милиции, протокол и часто повторяющиеся слова «вымогательство» и «наркотики» — совсем не те слова, которые можно было ожидать в его положении. Ерофею Тихоновичу подсунули бумагу, что-то там такое он подписывал, даже не читая, поднял голову — и увидел Рийну, и обомлел, но все же как-то умудрился сделать вид, что совершенно ее не знает, хотя ничего нельзя было сделать глупее — не знать свою соседку, но Рийна вдруг подошла к нему, взяла под руку и повела — оглушенного, раздавленного, потерявшего способность соображать, даже нормально воспринимать окружающее и то, что ему говорила Рийна.