Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

Поздним вечером 30 декабря 1948 года по узкой тропинке, протоптанной в глубоком снегу, вдоль глухой стены трехэтажного мрачного дома ходили друг за другом двое. Оба на костылях, оба в серых байковых халатах, а поверх них — в зеленых телогрейках; на голове одинаковые солдатские зимние шапки с опущенными ушами.

Снег громко повизгивает под костылями, и одни лишь эти звуки нарушают мертвую тишину закутанного в снег пространства. Яркие звезды перемигиваются на густо-ультрамариновом небе, ущербная луна в тройном цветастом воротнике.

Двое ходят друг за другом так, словно им дали задание получше утрамбовать тропинку в снегу. Оба одноногие, но у первого, что пониже ростом, деревяшка, на которую он опирается коленом, а второй ноги вообще не видно под халатом; у второго нога в валенке. Иногда у кого-нибудь из них костыль проваливается в снег, и начинаются немыслимые телодвижения, чтобы вернуться в нормальное положение. Тогда другой останавливается и ждет, не спеша на помощь своему товарищу.

Они дошли до угла дома, повернули, и теперь задний шел впереди, далеко выбрасывая костыли, а затем ногу в стоптанном валенке.

— Погодь, Тихоныч, — с придыханием произнес второй и остановился. — Давай покурим малость.

— На морозе-то? На морозе как-то не курится, — ответил Пивоваров, но остановился и повернулся к своему товарищу.

— На фронте, особливо перед атакой, или, скажем, как переходить линию фронта за «языком», еще как курится, — проворчал второй. — Будто не знаешь.

— Знать-то я знаю, Мироныч, а только всю жизнь фронтовыми воспоминаниями и привычками не проживешь… Ну, да ты кури, а я так постою.

Кузьменко закурил самодельную папиросу, жадно затянулся дымом, закашлялся надсадно, сплюнул, произнес хрипло:

— Давеча этажный… с первого… повстречался мне, уставился, как тот баран на новые ворота, и говорит: «Где-то я тебя, огрызок, уже видал. Твоя фамилия не Кузьменко будет случаем?» А я ему: «Какой же я Кузьменко, ежли всю жизню свою прозывался Нечепоруком! Вы, — говорю, — меня с кем-то путаете». А он мне: «Это мы проверим, путаю я или нет. Был у нас такой, шибко на тебя смахивающий. Был и сплыл. Мы думали: утоп. А оно, може, и не утоп». Вот ведь сука — запомнил. А с того, гад ползучий, запомнил, что мы однажды с ним дюже схлестнулись. Он махорку, которая нам положена по довольствию, зажиливал, а потом нам же ее и продавал. Не сам, конечно, а был там один… шкура… из наших же. Если он, гад, дознается, что Кузьменко и Нечепорук — одно и то же, то мне чистая хана: из карцера не выпустят, уколами изведут под корень.

Пивоваров ничего не ответил, стоял, запрокинув голову, смотрел на звезды. Он думал, что, может, Рийна в эту же самую минуту тоже смотрит на звезды и думает о нем. Это предположение согревало его душу, хотя и делало разлуку еще более невыносимой.

А Кузьменко, похоже, ждал совета. Но что мог посоветовать ему Пивоваров? Скорее всего, дознаются-таки, что Кузьменко и Нечепорук — одно и то же лицо, потому что на всех инвалидов имеются здесь личные дела и амбулаторные карты, и на каждой — фотография. Если, разумеется, кузьменковские бумаги сохранились.

Рассказывают, что амбулаторные карты с фотографиями завели потому, что многие инвалиды подменяли друг друга на медосмотрах, на которых решалось, что с человеком делать: отрезать ли ему остаток той или иной конечности, испытывать ли на нем новый препарат, от которого человек может загнуться в два счета, посылать ли на какие работы или, наоборот, никуда не посылать, а назначить усиленное питание. Поскольку медосмотры проводились раз в три месяца и всякий раз для этого привозили врачей с «большой земли», поскольку, вдобавок, свои врачи менялись чуть ли ни каждый месяц, выслужив в интернате определенный срок, то подтасовки среди инвалидов были в большом ходу. Особенно по части сдачи мокроты на палочку Коха — в этом случае один мог сдать мокроту за целое отделение. Так что администрация тоже не дремала и придумывала свои меры против всяких подтасовок. Правда, обо всех этих делах Пивоваров узнал в основном от Кузьменко, с которым сдружился именно на острове, но не верить ему оснований не было, — как, впрочем, и верить тоже, потому что Кузьменко слыл большим фантазером, — а раз так, то и говорить не о чем, если сам Кузьменко все знает лучше Пивоварова.

— Чего ж ты молчишь, Тихоныч? — не выдержал Кузьменко. — Я к тебе как к человеку грамотному и толковому, а ты молчишь, будто это тебя совсем не колышет.

— Я думаю, Мироныч, — тихо ответил Пивоваров. — Но ничего придумать пока не могу.

— А ты, Тихоныч, потому ничего придумать не можешь, что смотришь на эту жизню неправильными глазами.

— Это как же так — неправильными?

— А вот так и есть, что неправильными. Человек, который издетства состоял в простом звании, как, скажем, ты в крестьянстве, а потом от этого звания как бы отрекся, такой человек правильными глазами на жизню смотреть не может. Они у него, глаза-то, как бы повернуты внутрь своего организма. Все он там чегой-то разглядывает да рассматривает. С одной стороны, вроде он себя полагает таким, каким его все величают, а с другой стороны, вроде он и не такой, другой то есть, как бы на свое величание не похожий. После революции много таких развелось, какие застряли на полатях, меж полом и потолком, и все никак ни туды, ни сюды приткнуться не могут. Потому дело, скажем, простое, как два пальца обмочить, а он все то вверх глядит, то вниз, то опять вверх, то опять же вниз. Происходит это потому, что в мозгах у него все передвинулось, а на настоящие опоры не встало. Он бы и рад назад вернуть свои мозги, а уже все — дорога назад дерьмом заплыла. Вот какое, значит, положеньеце.

— Что ж ты тогда спрашиваешь моего совета? — обиделся Пивоваров и тоже стал закуривать папиросу.

— Ты на меня, Тихоныч, сердца не держи. Я это любя говорю. Истинный бог! Да и знаю я, что ты и хотел бы посоветовать, да сомненье тебя мучит: плохой совет дать — совесть не позволяет, а хороший — выйдет супротив закону. Вот она какая арифметика получается. А совет может быть только один: надо рвать отсюдова когти, и поскорее. То есть в самый новый год и надо. Поскольку они все перепьются и им не до нас будет.

— Ты опять за свое, Мироныч. Пойми ты, голова садовая, что бежать нам некуда. Куда б ни прибежал, везде нужен документ, везде нужна прописка и выписка, везде есть участковый, с которого требуют порядка. Да и в какой одежде ты собираешься бежать? В такой, как у нас, далеко не убежишь. Да еще по такому снегу! Тебя первый же встречный сдаст милиционеру и будет прав: господь его знает, кто ты есть такой, — может, преступник, насильник и убийца.

— Это ты так потому, Тихоныч, рассуждаешь, что побывал наверху, а потом оттуда свалился. В тебе еще сидит служилый и законник. И думаешь ты, что и все такие же. А вот я прошлый раз утек, так бабы мне помогали, кто чем. Бабы — они сердобольные, не то что наш брат-мужик. Опять же, деревня! А если взять город, то народ там другой, порченый: посочувствовать — это пожалуйста, а сделать чего — не разбежишься. Тут главное, чтоб не напороться на какого-нибудь хоть на вот такусенького начальничка, который тоже от своего корня оторвался, а других корней так и не пустил. Бог милостив, прорвемся. Опять же, посмотри на эту нашу с тобой жизню с другой стороны… то есть, если мы не утекем. Этот этажный… Вислоухов его фамилия… меня так и так расколет — и мне хана. Теперь взять тебя. Ногу тебе оттяпают? Оттяпают! — это уж как пить дать. И пожаловаться некому. Потому как в плену был, в штрафбате был… Ну, не в штрафбате, — заметив протестующий жест Пивоварова, поправился Кузьменко, — а в штурмбате, только для наших мясников один хрен, как он прозывался, штрафной или штурмовой. А будешь ерепениться, посадят на иглу, и станешь ты придурком до конца своих дней, как тот татарин Муслимов.