Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

— А чого ты у Гарнюка ел-пил?

— Та чого ж ел-пил… Кашу ел, горилку пил.

— Ну-к дыхни! — и Крыль придвинулся к Миколе, ноздри его хищного носа раздулись, глаза сузились и спрятались под густыми бровями.

Микола округлил рот и осторожно дунул в лицо Крылю. Тот, пошевелив ноздрями, молча отодвинулся от стола, поправил сползший с плеч кожух, промолвил ворчливо:

— Ладно, иди, отдыхай… пока.

Микола выбирается из-за стола, открывает дверь и вступает в душный полумрак землянки, освещаемой коптящим фитилем. Еще какое-то время он возится возле горящей буржуйки, в которой потрескивают дрова, развешивая свою мокрую одежду, переодевается в сухое и лезет на нары. Там зарывается в сено, укрывается немецкой шинелью и засыпает.

Сомнения его не мучают: он сделал все, что ему приказал сделать белобрысый офицер, а там что бог даст.

Миколе снится сибирское село Островки, расположенное на высоком берегу реки, и как он удит в реке рыбу. Островки кажутся Миколе недостижимым раем, и он готов отправиться туда хоть пешком.

Михайло Крыль лежал на спине, заложив за голову руки, не открывая глаз и не чувствуя своего тела. За стеной гомонили, булькало варево, шкварчало жарящееся сало, шлепали по доскам стола карты. День только начался, и пока он тянется, необходимо обдумать, что предпринять в ближайшее время. А предпринимать что-то надо — тут и думать нечего, хотя и ему самому все давно опротивело, и лишь положение командира отряда заставляет внушать себе и другим, что они существуют не зря, что их борьба с коммунистами-москалями и жидами рано или поздно увенчается успехом. Правда, это может случиться тогда, когда их уж и на белом свете не будет, а значит, и ничего не будет, потому что мир существует, пока существую я сам, но это ничего не значит: еще существует святая месть, а она не нуждается ни в будущем, ни в надежде.

Мысли Крыля текут уныло и то обрываются, когда он впадает в дрему, то возникают вновь. Что-то мешает ему сосредоточиться, выбрать одно направление и заставить мысли следовать в этом направлении. Все время, разрывая мысли, в голове толкутся, как мошкара перед дождем, кусочки разговора с Миколой Жупаном: что-то осталось в этом разговоре недосказанного, невыясненного.

То, что Жупан задержался на хуторе на целый час дольше, чем это диктовалось необходимостью, еще ничего не доказывает: Жупана он знает много лет, бывал с ним во всяких передрягах, человек он, конечно, недалекий, к идеям невосприимчивый, но на предательство не пойдет уже хотя бы потому, что на прощение от советов рассчитывать ему нельзя. И потом, что такое час? По раскисшей дороге, под дождем, да с холода, да в тепло обжитого жилья, да сытный ужин, да стакан горилки — разморить может кого угодно. Опять же, прямо с ходу на хутор не сунешься: надо высмотреть, убедиться, что там нет чужих, а на это тоже нужно время, и сам бы он, может, и не час высматривал, выжидал и выслушивал, а больше. Но даже если предположить, что Жупан попал в руки москалей, то… что они сделают с ним за час? Ничего сделать они не могут. Сутки — другое дело, а какой-то час… Беда, что никак слова Жупана не проверишь: кого бы ни послал сейчас на хутор, любой — и все вместе — поймут, что речь идет о недоверии, а в отряде обстановка и так хуже некуда — люди взрываются по пустякам.

С другой стороны, если даже Жупан говорит с чьих-то слов и он, Михайло Крыль, поведет отряд в село и приведет его в засаду, то, значит, так угодно господу и деве Марии.

И пусть будет бой, пусть этот бой окажется неудачным, но он всколыхнет людей, сплотит их, а лично он, Михайло Крыль, получит моральное право увести остатки отряда за кордон. А за кордоном… а там через Венгрию в Австрию, и дальше… дальше от этих проклятых богом мест.

Раньше была хоть какая-то связь с внешним миром: приходили связники из-за кордона, приносили деньги, оружие, питание к рации. Да и отряд у него был в добрую сотню человек, окрест еще несколько отрядов, общее командование и почти безраздельная власть над округой. Казалось, еще немного поднажать — и коммунисты отступятся, можно будет зажить по-старому, по-довоенному. Признаться, он и тогда не очень-то верил в такой исход борьбы, но было до слез, до исступления обидно, что вот жили-жили, худо-бедно, но по-своему, а потом пришли москали-коммуняки и все начали переворачивать вверх ногами.

Был когда-то Михайло Крыль одним из уважаемых людей в округе, держал лесопилку, сыроварню и две мельницы, но в одночасье превратился в нищего. Даже хуже, чем в нищего: тот хоть может идти куда захочет, а Михайлову семью посадили на подводы и под конвоем повезли на станцию. Что ожидало их в дальнейшем, догадаться было не трудно: слухами земля полнилась, но покидать родную землю — лучше смерть. И бежал Михайло с этапа, бросив жену и детишек, престарелых своих родителей, бежал, чтобы мстить, потому что ничего другого ему не оставили. И с тех пор, с самого сорокового года, он не выпускает из рук оружия.

Но, видно, не судьба собирать ему урожай с политой кровью земли. Зарастает родная земля крапивой — густой, ядовито-зеленой, и чем больше льется крови, тем пышнее она разрастается, и уже голыми руками ее не истребить. Только когда эта крапива заполонит все поля, только тогда, бог даст, люди опомнятся и всем миром изведут крапиву, и останется она лишь в сырых и темных оврагах, заросших никчемным ольшаником.

Тоска, тоска, тоска…

Даже поговорить толком не с кем.

Полгода назад при налете на районный городишко погиб Иосиф Негуда, бывший учитель местной гимназии, с кем Михайло Крыль отводил душу в бесконечных спорах и рассуждениях. С Негудой они когда-то вместе учились в Краковском университете…

Господи! Да было ли это на самом деле или прошлая жизнь ему только приснилась?! Студенческие вечеринки, балы у подгороднего шляхтича пана Свидлевского, которые тот давал по окончании каждого курса для наиболее успевающих студиумов, звонкоголосые паненки, мраморные плечи, обнаженные спины…

А были еще планы устроить свое хозяйство на европейский лад, завести конеферму: приезжают из города паны и панночки — вот вам верховые прогулки. В перспективе виделся фарфоровый завод на местных глинах, путешествие в заморские страны… Где все эти мечты?

Свою сыроварню Михайло Крыль спалил собственными руками, мельницы порушил тоже, но крестьянам надо было где-то молоть зерно, и они всякий раз восстанавливали то одну мельницу, то другую под охраной энкеведистов… или эмведистов… черт бы их всех побрал!

Да, многое он за эти годы делал не так, как надо бы делать. И мельницы зря рушил, и сыроварню сжег тоже зря. Негуда не раз говорил ему об этом, да он, Михайло, его не слушал. Хорошо Негуде говорить — у него своего почти ничего не имелось. А когда видишь, как твоим добром пользуются другие, тогда слушаешь не голос разума, а голос сердца… Может, и лютовали тоже зря — москалям на руку. Но прошлого не вернешь. Вот и остались ни с чем. Народ на заступников смотрит косо, считают дурни, что не станет заступников, уйдут и москали… Быдло, быдло, быдло, думающее только о своем брюхе! И в его отряде — тоже одно быдло. Вон уже гремят ложками, нажрутся, разляжутся и начнут пускать газы — кто громче и вонючей. Перестрелять бы их всех своею рукою. Да с кем тогда останешься? — вот в чем загвоздка. Без пана нет бога, а без быдла нет и пана.