Андрей Караулов - Русский ад. Книга первая

Странно все-таки устроены госдачи: асфальтовые дорожки постоянно напоминают — всем, — что ты — чиновник. А фонари и зеленые скамейки, напиханные среди деревьев, сразу отбивают любую охоту к уединению.

— Подскажи, Павлик, что делать будем, — начал Шапошников.

— Сначала пива холодного, и тут же — на коньяк!

— Я не об этом. Ты знаешь, что нас ждет в Завидове?

— Охота!

Шапошников усмехнулся:

— Нет, Паша. Охоты не будет.

— А что тогда туда переться?..

Шапошников улыбнулся:

— А вот это, Паша, вопрос философский…

— Какой-какой, Евгений Иванович?

— Философский.

— Тогда наливаю…

Мне коньяк. Хватит, хватит…

— Н-ну, — хватился Грачев, — где моя командирская кружка?!

Кривое, пузатое чудище из белого алюминия с дыркой у ручки стояло здесь же, среди бутылок.

— Котелок? — поинтересовался Шапошников.

— Почти!

— Понятно… — Шапошников держал паузу — В Завидове, Паша, будет принято решение отделить Россию от Советского Союза… Твое здоровье!

Грачев зевнул.

— А на кой хрен, Евгений Иванович, ей отделяться?

— Это, Паша, я и сам не пойму.

— Значит, понеслись!

Грачев по-гусарски согнул локоть и припал к кружке.

— Меня Бурбулис с утра вызвал, — говорил Шапошников. — Ввел в курс. И попросил меня как министра переговорить с тобой. Упредить, значит.

— Ишь как… — сморщился Грачев. — А Бурбулис и сам бы мог свою задницу приподнять! Трудно? Наполеон к Марату сам приезжал.

— Так что, генерал: какое настроение?

Грачев сразу стал серьезнее.

— Сказать «хреновое», Евгений Иванович, значит, ничего не сказать, — честно признался Грачев.

— И у меня, Паша, хреновое.

Где-то там, наверху, гаркнула ворона, распугала воробьев и притаилась, подлая, оторавшись.

— ГКЧП тоже вот так начинался, — бросил Грачев. — Придумают черт знает что, а нас потом к стенке.

— Лучше к стенке, чем в отставку, — пошутил Шапошников.

— Да как сказать…

Помолчали. В беседку ползла осенняя хмурь, небо прижималось, как могло, к земле, будто от холода.

— Зачем Союз-то рушить… а, Евгений Иванович?

— Михаил Сергеевич остое…л, — объяснил Шапошников — И что теперь?

— А как ты, Паша, от него избавишься? Убить жалко. Ну и приняли, значит, такое вот решение…

Шапошников все время смотрел куда-то в небо.

«Как же он их всех ненавидит…» — вдруг понял Грачев.

— А с армией что будет?

— Бурбулис говорит, все остается как есть. Генштаб в Москве, на месте, Москва в республиках руководит по общей, так сказать… линии. А продовольствие, соцкультбыт и т. д. — забота местных товарищей.

Вроде бы пошел дождик. Или это только так показалось?

— Двойное подчинение?

— Вроде того.

— Все ясно.

— Что тебе ясно?

— Офонарели, что…

Да, дождик все-таки пошел. Адъютант тут же принес плащ-палатки, но Шапошников недовольно его отстранил:

— Короче, Паша, я и сам не понимаю: Россия уходит, а осенний призыв пока остается. Выходит, хохлов набираем как иностранцев… — так, что ли? Тогда это не хохлы, а наемники! Я спрашиваю: «Геннадий Эдуардович, объясните толком: Киевский военный округ — это теперь Группа советских войск под Киевом? Я правильно понял?»

Так он троллить меня стал, вроде как я дурака из него делаю…

Грачев смеялся так, как смеются только военные.

— Еще малек, Евгений Иванович… — он кивнул на коньяк. Бутылка была почти пустой, но рядом незаметно появилась другая — непочатая.

Шапошников замялся.

— Неудобно, слушай. Ехать пора.

— ГКЧП тоже вот так начинался, — напомнил Грачев. — Почему все кричат, что ГКЧП — военный переворот? Почему — не вице-президентский? Там ведь Янаев командовал! Его ж провозглашали, не Язова! — Вот и получается, Евгений Иванович, что все они — это не Картер, который накануне Ирана сразу сказал Беквиту: «Знайте, полковник, если штурм провалится, за все отвечаю я, а не вы…»

— Ельцин, Паша, не Горбачев.

— Да все они, слушай!.. — махнул рукой Грачев и взял кружку.

Пил он жадно, сразу до дна.

— Михаил Сергеевич… пророк, чьи пророчества тают на глазах…

Шапошников поднял рюмку.

— Что решаем, командир?

— В тюрьму неохота, — медленно сказал Грачев. — Но Борис Николаевич сейчас — это наша реальность!

— Понял тебя, Пал Сергеич.

— А я знаю, что вы всегда все понимаете…

— Так что решаем?

— Что, что! Видит бог, застрелюсь я, Евгений Иванович, к чертовой матери…

Фроська знала, что ее убьют; здесь, на помойке, почти не осталось старожилов. Перебили всех. Погибла даже старая крыса из подвала в 10-м подъезде. Такая старая, что больше она была похожа на комок замшелой паутины.

Люди говорят, что любят зверей. Заботятся о зверях. Почему крыс никто не защищает — а? Или среди зверей есть любимчики? Кошки — да, крысы — нет? У людей комплекс: убивать крыс. А Фроська, между прочим, самая умная в этом дворе. Потому и жива до сих пор, хотя годы подошли; крысы не люди, крысы всегда чувствуют приближение смерти.

Здесь, в этом дворе, сдохли сначала все тараканы. Будто эпидемия пронеслась. Нет больше в Москве тараканов. Редко вылезет — вдруг — какой-нибудь ветеран, выкатит морду с усами и тут же спрячется от греха подальше!

Грех — это помойка. На помойке сейчас почти нет еды. Совсем нет. Крысы в Москве быстро приспособились к голоду, бетон жрут, и у них — получается! Скоро, наверное, будут арматуру жрать. Такие теперь времена… Но тараканы не могут питаться бетоном! Тараканы — аристократы, а те огрызки, которые выносятся сейчас на помойку, это же чистый яд! Как можно (наслаждение вкусом?) употреблять паштет «Солнечный»? Лучше сразу подохнуть, — вот правда! — А люди едят. Намазывают его на хлеб и едят!..

Собаки, дворовые псы, тоже бедовали. Ни у кого не было нормальной еды, но собакам — все-таки легче, дети и старики по-прежнему выносили им какую-нибудь требуху: остатки супчика, иногда — кости…

Собаки изменились, они все время заискивали сейчас перед всеми, даже волкодавы и кавказцы, совершенно забывшие с голодухи, что они волкодавы и кавказцы!

Все ведь наоборот: люди от голода звереют, а звери — тянутся к людям. Что за время: даже звери сейчас ходят на цыпочках!

Да, она была чудовищем, эта рыжая крыса с мехом, похожим на грязную щетку; город не лес, это в лесу все звери как волки, но даже здесь, в Москве, где уличное зверье, хоть собаки, хоть крысы, обязательно сбивается в стаю, Фроська держалась особняком.

На самом деле она презирала всех: крыс, собак, людей… — всех. С людьми у Фроськи всегда были сложные отношения: из подвала она вылезала только после захода солнца и осторожно пробиралась к мусорным бакам. — Звери редко дерутся между собой. Гораздо реже, чем люди. Но мусорные баки сейчас совершенно пусты. Из-за чего тогда драться?