Андрей Караулов - Русский ад. Книга первая

Ельцин молча протянул ему руку. За спиной Грачева по стойке «смирно» застыли Баранников и Шапошников: они играли на бильярде, который стоял здесь же, в гостиной.

— Выйдем во двор, — сказал Ельцин. — Говорить будем там.

Его тянуло на свежий воздух, он еще с вечера сказал Коржакову, что он и генералы уйдут в лес без охраны, и рас порядился, «ш-шоб в кустах, понимать, никого «из ваших» не было».

— Вы один и будете нас охранять, — заключил он.

Коржаков понятия не имел, куда, в какую сторону пойдет Борис Николаевич. Чистых пней не было, присесть негде, а скамейки в Завидове были только у корпусов.

Ельцин шел быстро, за ним успевал только Грачев, даже Коржаков заметно поотстал: у него рос животик, предтеча будущего диабета, и пробивалась одышка.

— Я, Пал Сергеич, здесь сяду, — Ельцин кивнул на упавшую березу. — И вы, значит, тоже устраивайтесь!

Береза была почти сухая.

— Я мигом, мигом… Борис Николаевич… Разрешите, товарищ Президент?

Ельцин поднял глаза:

— Вы куда? Я не понял.

Подошли Баранников и Шапошников, а Коржаков держался поодаль (как полагалось по должности).

— Стульчики прихвачу, Борис Николаевич. По-походному

— А, по-походному…

Ельцин сел на березу и вытянул ноги.

— Давайте! — кивнул он Грачеву. — По-походному!

Грачев бросился в сторону каменного дома.

— Ну, — Ельцин внимательно посмотрел на Баранникова, — что творится в стране?

Баранников встал.

— По моей линии все спокойно, Борис Николаевич. Без происшествий.

— А другие… линии? — Ельцин медленно перевел взгляд на Шапошникова.

Министр обороны и генералы всем своим видом показывали Президенту России, что для них дождь со снегом не существует.

— В трех округах, — тихо начал Шапошников, — продовольствия, товарищ Президент, на два дня. Уральско-Приволжский, Киевский, Дальневосточный и — Северный флот.

— А потом? — Ельцин внимательно смотрел на Шапошникова.

— Одному богу известно, что будет потом. Вот так, Борис Николаевич. Хотя и можно себе представить… — добавил он.

Солнце спряталось, налетел дождик со снегом. Коржаков резко раскрыл зонт и встал над Ельциным, как часовой.

— А Горбачеву… известно? — нахмурился Ельцин.

— Я отправил рапорт еще на прошлой неделе. Никакой реакции нет.

Ельцин вздохнул:

— Не справляется Горбачев.

— Так точно! — согласился Баранников.

«Президент не любит разговаривать, — вдруг понял Шапошников. — Президент умеет задавать вопросы, отвечать, а разговаривать — нет, не умеет…»

На дорожке показался Грачев. За его спиной адъютанты катили огромную шину от грузовика, судя по всему, «КамАЗа», поддерживая ее с двух сторон.

— В гараже нашел, — радостно сообщил Грачев. — Садитесь, Борис Николаевич.

Ельцин кивнул, поднялся и пересел на шину, брошенную прямо у его ног.

— Начнем беседу. Еще раз здравствуйте.

Генералы разодрали старую желтую «Правду», принесенную Грачевым (тоже, видно, в гараже нашел), постелили газетку и уселись на березе, как воробьи на жердочке.

Дождь и снег закончились, сразу похолодало.

— Сами знаете, какая в стране ситуация… — медленно начал Ельцин. — И в армии… Народ страдает. После ГКЧП все республики запрещают у себя КПСС…

А что есть КПСС? — Ельцин выжидающе смотрел на генералов, как бы изучая их. — КПСС — это система. Если нет фундамента, если фундамент… взорван, сразу бурлят, понимашь, центробежные силы. Обязательно, — Ельцин поднял указательный палец. — Если Прибалтика ушла, то Гамсахурдиа, допустим, не понимает, почему Прибалтике можно уйти, а Грузии нельзя? Он же как волк, этот Гамсахурдиа. Власти хочет. Все норовит, понимашь… короче… — это совсем плохо и никакого просвета, — Ельцин волновался и обрывал сам себя. — И так везде. В Азербайджане — еще хуже. Я опасаюсь… имею сведения, што-о этот процесс может сейчас перекинуться на Россию. На нас, значит. Вот так, друзья!

— Не перекинется, Борис Николаевич! — вскочил Грачев. — Не допустим!

— Не перекинется, правильно. Вы садитесь. Я… как Президент… допустить такое не могу. Не дам! — и Ельцин стукнул кулаком по коленке.

Генералы молчали.

— Решение такое. Советский Союз умирает, но без Союза нам нельзя, значит, надо создавать новый Союз. Честный и хороший. Настоящий. Современный. Ш-штоб все было… как у людей, понимать. Главное — с порядочным руководителем. С серьезным человеком.

Для начала, я считаю, такой Союз должен стать союзом трех славянских государств, — продолжал Ельцин, нервно поглядывая на генералов. — На следующем этапе — все остальные. Славяне дают старт. И говорят республикам: посторонних здесь нет. Все братья! Создаем Союз, где никто не наступает друг другу на пятки, где у каждой республики свой рубль, своя экономика и своя, если хотите, идеология… вместе с национальным менталитетом и колоритом. Ясно?

Генералы растерялись. Все понимали, о чем этот разговор, почему встреча в лесу, подальше от Москвы, от Горбачева, и все равно растерялись.

«Интересно, — задумался Шапошников. — Президент России пьет. Если Президент пьет, это сказывается и на тех решениях, которые принимает Россия?»

Не на решениях Президента. А на решениях, например, его ближнего круга. Таких, как Грачев. И вообще: на решениях правительства?

Если никто из них, из того же «ближнего круга», не крикнет сейчас, во всеуслышание, что Президент пьет так, что это уже болезнь (может, давно), если все, наоборот, скрывают эту беду, где гарантия, что его решения, пьяные решения, больные решения, кто-нибудь остановит?

Если не сразу, в «зародыше», так сказать, то на следующее утро, когда эти решения становятся… для кого-то Указом, для кого-то — официальным письмом, «нотой» и т. д.

У гражданского самолета несколько систем надежности, дублирующих друг друга.

А у пьяного Президента? Тем более в такой стране, где все «закручено» на вождя и его мнение?

Хронический алкоголизм всегда виден невооруженным глазом, особенно на публике: откровенное панибратство с толпой, кукольная мимика лица, когда оратор, не справляясь с мыслями, с собственной речью, то и дело выкатывает глаза из орбит и отчаянно помогает (сам себе) жестами, гримасами, громким театральным смехом… — это ведь манера не только Ельцина, нет! То лихорадочное, пьянящее состояние, которое очень часто испытывал на публике Чубайс, его внутренняя потребность к ярким, вызывающим заявлениям, в которые, однако («два ваучера за «Волгу»»), верил только он, он один, все это есть ни что иное, как предтеча его будущих запоев…

Кто-нибудь из «ближнего круга» Чубайса сказал ему (тем более, публично), что «Волга» за два ваучера — это бред?

Ельцин, сидевший на шине «КамАЗа», был трогателен и смешон; он с головой уходил в немыслимую, огромных размеров куртку-тулуп, припрятанную, видно, еще с уральских времен.