Андрей Караулов - Русский ад. Книга первая

«Неужели Шапошников?» — подумал Бакатин.

— Я вижу так, — продолжал Горбачев. — Это должен быть кто-то из силовых министров. Может, ты, Евгений Иванович, или ты, Вадим. Сейчас решим. Идея какая: новый вице-президент юридически сохраняет за собой пост силового министра, то есть командует генералами. Полностью! Не спорю, демократы разорутся, но Ельцина я возьму на себя, хотя Ельцина нельзя сбрасывать со счетов как опасность. Твоя кандидатура, Евгений Иванович, для демократов предпочтительней. Ты спокойный, рассудительный, они таких любят. Как считаешь, Вадим?

— Абсолютно верно, — Бакатин встал. — Поздравляю, Евгений Иванович.

— И мы спасем Союз, — улыбнулся Горбачев. — Поднажмем и спасем. Я гарантирую.

Шапошников замер. Он не понял, что сейчас сказал Президент.

— Чаю, Михаил Сергеевич? — спросил Бакатин, усаживаясь обратно за столик. Как-то неудобно, если Горбачев будет сам, на правах хозяина, разливать чай.

— Ты маршалу подлей. Что молчишь, Евгений Иванович?

Напряжение росло, Горбачев вцепился в него глазами.

— Так… неожиданно все, — сказал Шапошников. — Я в Москве-то всего год…

— Не боги горшки обжигают, — махнул рукой Горбачев. — А игра, мужики, будет такая! Ты, Евгений Иванович, делаешь на своем новом посту все, что считаешь нужным. Командуешь там, разряжаешь обстановку. Ты в кругу, демократы быстро к тебе привыкают. Я сваливаю в отпуск… по болезни, допустим. Ты быстренько подтягиваешь своих генералов, у тебя ж все права, ты ж легитимен… а генералы у нас, сам знаешь, за порядок, за Союз! Вот так, потихоньку, вы и берете все в свои руки. Наводите дисциплину. Все строго по закону. Тут, значит, возвращаюсь я. А вы сразу отходите в сторонку. Это я в общем плане сейчас говорю… — Горбачев очертил в воздухе круг.

— Не в сторону Михаил Сергеевич, — выдавил из себя Шапошников. — А в Лефортово.

— Ну, знаешь… не подбрасывай! Мы, во-первых, — Горбачев резко откинулся на спинку стула, — в своем кругу и сейчас только проговариваем. Во-вторых, не отрабатывай решения наличность! При чем тут Лефортово, если на время болезни Президента ты у нас царь и бог? Власть у тебя, власть! И каждый, кто против тебя, тот против власти, — понимаешь? Тут и Вадим скажет свое слово, МВД… — да, Вадим?

Бакатин напряженно молчал — по его лицу было понятно, что он тоже понимает далеко не все, о чем говорит Горбачев; что-то, главное, осталось пока за пределами его мыслительных возможностей.

— Михаил Сергеевич! Все, о чем вы говорите, по-моему, сплошная иллюзия, — начал Шапошников, но Горбачев тут же его перебил:

— Ты ж пойми, Евгений; пойми, пожалуйста: у нас все сейчас хотят порядка. Тоска по сильной руке, как у тебя, ты ж — маршал! Перемены никого не согрели. А демократы — ничего впечатляющего! Я же только и делаю, бл, что выкручиваюсь как могу. Хватит! — Горбачев разрезал ладонью воздух. — Так долго продолжаться не может. И никто не знает, как порядка добиться! А я предлагаю ход. Я же не говорю, что надо танки вводить. Танки уже вводили. Дети в Москве очень порадовались. Поддержит Назарбаев… а если подтянуть его в Москву, сделать, как мы летом хотели, Назарбаева премьером, это ж сразу всех собьет с толку, особливо мусульман!

— Я тоже, Михаил Сергеевич, не считаю положение безнадежным, — вставил Бакатин, но Горбачев уже не слушал, потому что Бакатин его перебил.

— А тебя, Евгений, — убеждал он, — тут же поддержат автономии! Скопом! Им права нужны. Автономии цепляются за любую автономию. Почему, я спрашиваю, у татар меньше прав, чем у Казахстана? Они что, не люди, татары эти, пусть хлебают свой суверенитет, пока давиться не начнут, — тебе жалко, что ли?..

— Не жалко, — вздохнул Шапошников, но Горбачев так увлекся, что вскочил и нервно ходил вокруг столика с чаем.

— Теперь — Ельцин. Смотри, Евгений, под ним же нет ни одной союзной республики, а вся Россия — это сплошные автономии, где у Ельцина все совсем не так, как в Москве! Он же у нас — голый король. Голый, Евгений! Подумай об этом спокойно. Но с нажимом. А ты — и.о. меня, всем даешь суверенитет. Ельцин что же… отбирать его будет? Если дернется, все республики сами, уже без нас, с ним разберутся!

Главное начать. Еще раз: все по закону, все гладко и по-мужски. Страна ж вразнос идет… это ж видеть надо!..

Бакатин молчал. План Горбачева ему не понравился. А Шапошников встал, резко, по-военному отодвинул стул:

— Разрешите, Михаил Сергеевич? Я сегодня же напишу рапорт об отставке!

Горбачев окаменел.

Ну и дурак, значит, — тихо выдавил он из себя.

Александр Исаевич ходил и ходил вдоль забора; зима задержалась, если бы здесь, в Вермонте, была весна, забор, конечно, стал бы уже цветущей изгородью. Но сейчас — гадко, все время ветры, постоянные ветры; Кавендиш — это гигантская аэродинамическая труба, где ветры тут же становятся стихией.

Александр Исаевич так и не привык кхолодам. Советские лагерники (как и партизаны в войну, кстати говоря) не чувствовали холода. На зоне что только ни происходило, но на зоне не было гриппа. Как? А вот так! Если бы врачи, медицина догадались комплексно изучить выживание человека в абсолютно нечеловеческих условиях — да уж, сколько бы новых методик открылось, каким предстал бы — перед всем миром — советский человек, измученный, уже дважды, трижды, четырежды убитый, но все равно живой, сколько было бы новых Нобелевских премий по медицине, по психологии, по философии…

У Александра Исаевича привычка. Когда Александр Исаевич думает, он всегда ходит. И вообще: он любит мерить землю ногами (или балкон, свой деревянный балкон: здесь, в Кавендише, на втором этаже деревянного дома, длинный, узкий балкон). Мыслить — это работа. Нельзя, невозможно мыслить и… завтракать, например. Что-то одно: либо завтрак, либо работа!

Живя уединенно, Александр Исаевич нуждался, конечно, в еще большем уединении. Какая это сладость-думать! Как тащит, как влечет его к себе одиночество…

Не все, совсем не все он понял о Советской власти.

Далеко не все.

То, что не понял, он понял только здесь, в Америке.

Александру Исаевичу очень был интересен он сам. Блокнот и ручка — всегда рядом. Всегда наготове. У Александра Исаевича — замечательная привычка: трястись над своими тетрадками. Над каждой страницей. Над записными книжками, блокнотами и даже случайными листками.

Он никогда ничего не терял. Вместо жизни, ее соблазнов, ее прелести, у Александра Исаевича всегда был здоровый образ жизни. Он искренне завидовал Пушкину, который писал лежа в кровати, по утрам, и небрежно скидывал написанные странички (не пронумерованные!) на пол! Он презирал гениальную иронию Пастернака: если ты знаешь, что ты — нужен, не стесняйся, позови себя сам, не жди, когда тебя позовут другие (да и позовут ли?..).