Андрей Караулов - Русский ад. Книга первая

Где-то здесь, рядом с Вермонтом, прячется (от всех) Светлана Сталина. Живет, говорят, в дорогущем пансионе, значит, достаток есть. — Чуть поодаль, километрах в пятистах, обжился любимый сын еще одного вождя, Сергей Хрущев. Единственный человек в их семье, с кем Никита Сергеевич жил как бы одним дыханием. В Бостон, куда еще в прежние годы сбежал (в поисках нормальной жизни?) Коржавин, вот-вот приедет Межиров. Мчался куда-то на «Жигулях», сам за рулем, и насмерть сбил человека. Возбуждено уголовное дело, теперь схорониться надо, лучше — эмигрировать.

Нарастает на людях трусость, как сало на свинье.

Поэт князь Шаховской, он же архиепископ Иоанн Сан-Францисский, открыто смеется над Александром Исаевичем:

Резануло, однако: Владимир Лакшин, ближайший сотрудник А.Т., говорит Караулову, что встречаться с Солженицыным не собирается. (Как будто здесь, в Вермонте, Лакшина ждут не дождутся.) Надо, мол, уметь «рассчитываться и прощаться. Прощаться на этой земле навсегда». Или — до той поры, когда «под иным небом и на иной тверди» кто-то обязательно их рассудит: «Новый мир» и Солженицына.

Ему вторит Фазиль Искандер: пожизненной каторжной работой Солженицын истощил свою душу, как истощается пахотное поле под добросовестным плугом крестьянина…

Утром сюда, в Вермонт, подлетела из Москвы газетка: старое фото, 60-какой-то год, кремлевский прием, Александр Исаевич рядом с Шолоховым почти в обнимку, их только что познакомил Хрущев.

А прежде был прислан еще и журнальчик: записка Лебедева, ближнего боярина Никиты Сергеевича, на высочайшее имя — самому Хрущеву; кто-то вытащил ее (для чего только?) из надежных цековских архивов.

«После встречи руководителей партии и правительства с творческой интеллигенцией в Кремле и после Вашей речи, Никита Сергеевич, мне позвонил писатель А. И. Солженицын и сказал следующее:

— Я глубоко взволнован речью Никиты Сергеевича Хрущева и приношу ему глубокую благодарность за исключительно доброе отношение к нам, писателям, и ко мне лично, за высокую оценку моего скромного труда. Мой звонок объясняется следующим: Никита Сергеевич сказал, что если наши литераторы и деятели искусства будут увлекаться лагерной тематикой, то это даст материал для наших недругов, и на такие материалы, как на падаль, полетят огромные, жирные мухи.

Пользуясь знакомством с Вами и помня беседу на Воробьевых горах во время первой встречи наших руководителей с творческой интеллигенцией, я прошу у Вас доброго совета. Только прошу не рассматривать мою просьбу как официальное обращение, а как товарищеский совет коммуниста, которому я доверяю. Еще девять лет тому назад я написал пьесу о лагерной жизни «Олень и шалашовка». Она не повторяет «Ивана Денисовича», в ней другая группировка образов: заключенные противостоят в ней не лагерному начальству, а бессовестным представителям из своей же среды. Мой «литературный отец» Александр Трифонович Твардовский, прочитав эту пьесу, не рекомендовал мне передавать ее театру. Мы несколько разошлись во мнениях, и я дал ее для прочтения в театр-студию «Современник» О. Н. Ефремову — главному режиссеру.

— Теперь меня мучают сомнения, — заявил далее А. И. Солженицын, — учитывая то особенное внимание и предупреждение, которое было высказано Никитой Сергеевичем в его речи на встрече по отношению к использованию лагерных материалов в искусстве. Я хотел бы посоветоваться с Вами — стоит ли мне и театру дальше работать над этой пьесой?

А. И. Солженицын убедительно просил меня прочитать его произведение.

— Я хочу еще раз проверить себя: прав ли я? Или прав Александр Трифонович, который не советует мне выступать с этой пьесой. Если Вы скажете то же, что Твардовский, я немедленно забираю пьесу из театра и буду над ней работать дополнительно. Мне будет очень больно, если я в чем-то поступлю не так, как этого требуют от нас, литераторов, партия и очень дорогой для меня Никита Сергеевич Хрущев.

Писатель А. И. Солженицын просил меня, если представится возможность, передать его самый сердечный привет и наилучшие пожелания Вам, Никита Сергеевич. Он еще раз хочет заверить Вас, что хорошо понял Вашу отеческую заботу о развитии нашей советской литературы и искусства и постарается быть достойным высокого звания советского писателя.

Вдогонку Александр Исаевич тогда еще и записочку посылал. Утрачена, видно. По ней-то Лебедев и набросал свое письмецо.

Объясняй теперь всем, что он хотел-то всего-навсего обогнуть Твардовского, потому как «Олень» Твардовскому категорически не нравился («искусства не получилось», «это не драматургия», «перепахивание того же материала, что и в «Иване Денисовиче» — и т. д.).

Ну, и отправился Александр Исаевич напрямки к Лебедеву, своему благодетелю, ведь это Лебедев принес когда-то Хрущеву «Ивана Денисовича»…

Заход кривой, согласитесь. Вроде как и Ефремова он сдал. Пришлось пьесу забрать, а ведь могло бы сладиться: «Современник» здорово подпирала Таганка, вот и схватился Ефремов за «Оленя», а к Ефремову влюбленно тянулась Фурцева…

После этого письма Александр Исаевич полностью отступился от Кремля.

Он ненавидел все советское, даже Сергея Павловича Королева.

Отступился он и от «Нового мира».

Или сами оттолкнули, сами!.. А кто же еще?

Как понять Шаламова? «Новый мир» публикует «Ивана Денисовича», Шаламов присылает Александру Исаевичу длинное письмо. Хвалит. Действительно хвалит. И вдруг — гнев: блатарей, Александр Исаевич, у вас нет, лагерь без вшей, служба охраны не отвечает за план, не выбивает план прикладами… Кот! По лагерю бродит кот! И зэки его не съели?!

Получается, что сам Александр Исаевич вроде бы и не сидел вовсе: если урки в «Иване Денисовиче» меряют махорку стаканом, если в матрасе можно спокойно спрятать хлеб, если в бараках тепло, а в столовой есть ложки…

«…Где этот чудный лагерь? — кричит Шаламов. — Хоть бы годок в нем посидеть!»

Шесть страниц похвал, и вдруг — эти насмешливые слова, вылетевшие, похоже, уже вечерком, под водочку (водка — самый честный напиток на свете), — Александр Исаевич, его фонд, лишат Шаламова помощи, но разве Александр Исаевич виноват, что Хрущев прочитал «Ивана Денисовича», а не «Колымские рассказы» (ни за что на свете Твардовский не передал бы рукопись Шаламова Первому секретарю ЦК, не рискнул бы, а «Иван Денисович» — это не «Архипелаг», здесь все в меру).