Екатерина Мелентьева - Бартоломе де Лас-Касас защитник индейцев

— Посмотри, отец, — сказал индеец, — вот наша священная птица — кетсаль. Ее нельзя убивать. В неволе кетсаль умирает от тоски по свободе. Но тише, он может улететь…

С восхищением смотрели испанцы на эту великолепную птицу. Кетсаль был невелик, не больше голубя; спинка и крылья у него изумрудно-зеленого цвета с голубоватым отливом, грудка пурпурная, а лапки и клюв — желтые; на голове — высокий пушистый хохолок. Но самое замечательное у кетсаля — необыкновенно длинный, золотисто-зеленый хвост.

— Перья из хвоста кетсаля, — сказал проводник, — служат украшением для наших вождей и жрецов. Простые люди не могут носить перья кетсаля.

— Это действительно прекрасная и царственная птица, — согласился Бартоломе, — и, право, жаль ее истреблять на украшения, даже для вождей.

После короткого отдыха путники двинулись вперед. Дорога стала подниматься вверх. Лес заметно поредел, и вскоре они вышли на невысокий холм, поросший редкими дубами и соснами. Солнце скрылось за низкими серыми тучами. Холодный ветер дул в лицо, засыпая глаза мелким песком.

К вечеру отряд подошел к пещере, расположенной под нависшей скалой. Решено было остановиться здесь на ночь; развели костер.

— Не удивительно, что испанцы не могли одолеть этих круч, — сказал Педро Ангуло. — Здесь, так же как и в горах Кубы, сама природа охраняет индейцев от завоевателей.

— Однако Куба покорена, и один из самых отважных сынов ее, мой друг и брат Гуама, погиб! Много лет вел Гуама неравную, но мужественную борьбу против завоевателей, но все-таки погиб… — И голос Бартоломе дрогнул от подступивших слез.

— Не надо, дорогой друг, — сказал Ангуло. — Вспомните, вы всегда говорите нам: ничто не уходит бесследно из нашего бытия. И память о вашем брате, его отважные и благородные деяния принесут свои плоды.

— Память о Гуаме, — продолжал Бартоломе, — это светильник, который никогда и ничто не сможет погасить. И пусть нас в нашем трудном деле вдохновляет имя его, имя самого верного и благородного сына Индии!

Закончив скромный ужин из маисовых лепешек и сушеной рыбы, все легли спать.

Луна, временами выплывая из-за туч, освещала ущелье. Черные тени залегли в трещинах скал. Костер догорел. Красные угли покрылись пеплом и почти угасли. В пещере стало темно, только в узком просвете входа было видно, как высоко в небе мерцали две яркие звезды.

— Почему вы не спите, Бартоломе? — спросил лежавший рядом Ангуло.

— Тревога о будущем одолевает меня. Даже если наша миссия в Тузулутлан окажется удачной, а я не сомневаюсь в этом, то сколько еще трудностей на пути! Скажу только вам, Педро, и меня терзают сомнения. Не лучше ли мне было остаться тогда в горах Баракоа вместе с Алонсо? Быть может, это спасло бы ему жизнь?

— Я не узнаю вас, Бартоломе; где ваша стойкость и уверенность? Вы просто устали и замерзли в этой пещере. Сейчас я подброшу в наш костер веток!

Отсыревшие за ночь ветки трещали и плохо горели. Дым расстилался над головами спящих и медленно выплывал наружу.

Остальные стали просыпаться. Ветер за ночь утих. Небо было ясным. На востоке показалась золотисто-розовая полоса зари.

— День будет хорош! — сказал Бартоломе. — Природа этих мест удивительно напоминает мне родные ущелья Сьерры-Морены. Не так ли, Педро? Ведь вы тоже из Старой Кастилии?

— Да, — ответил Ангуло. — Чем выше мы поднимаемся, тем больше общего у этих гор с нашими.

— Вперед, друзья, — сказал Бартоломе, — и пусть каждый из нас вспомнит сейчас стихи великого Данте, они облегчат нам путь:

Наконец Бартоломе и его спутники прибыли в селение касика дона Хуана, как он теперь называл себя. Встреча была необычайно радушной. Касика поразило прибытие самого Бартоломе. Индейцы очень уважают старость, но старость в соединении с отвагой и мудростью покорили сердце касика. Многие часы проводил он в беседах с Бартоломе, удивляя его тонкостью своих суждений, благородством обращения и жаждой познания.

Однажды Бартоломе сказал дону Хуану:

— Сын мой, вы позволите мне вас так называть, ибо по годам вы годитесь мне в сыновья, я хочу предложить вам один план.

— Слушаю вас, отец, — ответил касик. — Я с радостью приму ваши советы, так как вижу вашу мудрость и доброту.

— Дон Хуан, надо индейцам объединиться и жить в пуэбло. Вы разбросаны в горах, бедны. У вас нет достаточно воды, нет школ для детей, нет госпиталей для больных. В большом пуэбло все это сделать гораздо легче. Надо объединиться и жить селениями не в пять — шесть домов, как живут индейцы сейчас, а большими богатыми городами, как живут испанцы.

Касик слушал внимательно, но молчал.

— И теперь, — продолжал Бартоломе, — когда миновала опасность вторжения испанцев, а я ручаюсь, что это так, и даже более: я собираюсь потом поехать в Кастилию к королю и просить его утвердить наше мирное соглашение с вами, чтобы пресечь все возможные попытки нападения, — теперь, мне кажется, вам нужно, как мудрому вождю и правителю, подумать о будущем своего народа, о его благополучии. Я не требую ответа сейчас, я понимаю, что вам надо подумать и обсудить. Но я хочу пригласить вас посетить город Сант-Яго и посмотреть, как живем мы, испанцы.

— Я согласен поехать в Сант-Яго, я сам хотел просить вас об этом. Но покинуть горы… пойти жить всем вместе! Знаете ли вы, что мои соседи, жители Кобана, очень воинственны и не верят испанцам? С ними вам трудно будет сговориться, даже если я и соглашусь.

— Я пошлю в Кобан Педро и Луиса.

— Но только с охраной, отец, — обеспокоенно возразил касик. — Я дам им охрану в пятьдесят человек!

— Ну, зачем же так много, — улыбнулся Бартоломе. — Они храбрые люди и не испугаются воинственных жителей Кобана.

Касик непременно хотел, когда уехали монахи, переселить Бартоломе в свой дом: он боялся оставить его одного в хижине.

— Нет, нет, сын мой, — возражал Бартоломе. — Мне очень спокойно и хорошо в моем доме. Я не хочу обременять вас и вашу семью. Не бойтесь за меня. Я привык быть один.

Ночью Бартоломе был разбужен каким-то шумом и криками. Он быстро оделся и вышел из хижины.

Темное ночное небо было багровым. Черные клубы дыма развевались по ветру… Пожар!