Томас Костейн - Серебряная чаша

Вот уже целые недели пальцы юноши оставались без работы. И тогда Василий решил дать им работу. Он встал и отправился за своей глиной и, вернувшись, сразу принялся за дело. Возможности внимательно приглядеться к лицу слуги не было: Чефас все время находился в движении, приходил, уходил… Но Василию этого было вполне достаточно. И пока старик, ничего не подозревая, мотался босиком туда-сюда, работа была сделана. Еще ни один бюст не удавался Василию так быстро. Черты лица Чефаса словно сами по себе ложились на глину. Не прошло и часа, как все было закончено. Внутренний инстинкт художника, как обычно, предупредил Василия, что дальнейшая работа лишь испортит все дело. В это время Чефас исчез на кухне, и Василий отправился туда, чтобы показать бюст старику. Чефас в это время как раз мыл пол. Тяжело распрямившись и уперев руки в боки, он потрясенно уставился на глиняный бюст.

— Кто ты, юноша? — воскликнул он. — Такой дар дается не каждому на земле.

— Как ты считаешь, похож?

Чефас улыбнулся.

— Вот уже много лег я не смотрел на себя в зеркало. Но это я, тут не может быть никаких сомнений. Я просто изумлен. Ты прибыл в Рим, чтобы делать подобную работу?

Василий сел в углу кухни, подальше от солнечных лучей и положил бюст на угол стола. Он был доволен, как обычно бывает доволен художник, чью работу признали.

— Ты слышал об Иосифе Аримафейском? — спросил Василий.

Чефас, который снова принялся за мытье полов, удивленно поднял голову.

— Самый богатый купец в Иерусалиме? Да. Кто ж о нем не слышал?

— Он умер.

Руки прекратили работу. Несколько долгих минут он стоял молча… Лицо старика было грустным, а широкие плечи поникли.

— Иосиф Аримафейский умер! — прошептал он. — Этот замечательный старец. Он поддерживал истинную веру в трудные для нее минуты. Да, конечно, он был очень стар, но все же… Только сейчас, когда ты сказал мне о том, что он умер, я осознал, что никогда не думал о том, что он может умереть.

— Я хочу тебе кое-что рассказать… Это касается Иосифа… Одна удивительная история, благодаря которой я и оказался в Риме. — Василий замолчал, чтобы перевести дыхание. — Со слов Луки и благодаря тому, что я увидал здесь сам, я понял, что ты христианин. И, может быть, Ганнибал тоже. Скажи, я не ошибся?

Старик поднялся и сел рядом с Василием.

— В Риме не говорят открыто всем подряд: я христианин. Это очень опасно. За это могут и наказать. Даже смертью… Да… Конечно, христианин не должен бояться смерти. Но, с другой стороны, он должен жить, чтобы работать, чтобы нести людям слова Иисуса, чтобы выполнить Его заветы. И именно Ему решать, когда положить конец усилиям живых, когда для каждого должен настать час встречи с ангелом смерти.

Через раскрытую дверь было слышно, как тяжело дышит Сизенний, тренируя свои мышцы для предстоящего боя со скифом. Склонившись над столом, Чефас прошептал своему собеседнику:

— Я говорю с тобой с открытым сердцем, потому что тебя прислал Лука. Да, мы христиане, Ганнибал и я. И мы единственные христиане в этом доме. Никто из постояльцев даже не знает, что мы принадлежим к последователям Иисуса.

И тогда Василий рассказал о чаше и о планах Иосифа Аримафейского и о той роли, которую он сам играл в них. И пока он рассказывал, выражение лица Чефаса менялось. Он откинул голову, его взгляд стал глубоким и внимательным, черты разгладились. Казалось, лицо его помолодело. Если бы Василий не был так поглощен своим рассказом и пригляделся бы повнимательнее, то он бы заметил, как преобразился слуга.

Когда Василий закончил, Чефас еще долго сидел молча. Его глаза были прикованы к глиняному бюсту, доказательству правдивости только что услышанной им истории. Наконец он взглянул в лицо Василия и сказал:

— Нас очень беспокоило то, что случилось с чашей. Мы часто гадали, где она. Многие сердца возликуют, услышав добрую новость. Как благодарны мы должны быть Иосифу… и тебе тоже за те усилия, что вы приложили! Только вот что, мой юный друг. Я должен сделать тебе одно предостережение: никому ни слова из того, что ты только что рассказал мне. Никому! Иначе ты подвергнешься очень большой опасности. И вот еще что я скажу тебе: ты увидишь Петра, когда настанет время. Он находится в Риме. Он считает, что здесь и окончатся его дни. Он должен быть очень осторожен. Его редко видит. Он ждет своего часа.

— Я очень надеялся поскорее вернуться в Антиохию. У меня еще очень много работы с оправой для чаши. Да и жена ждет моего возвращения.

Лицо Чефаса осветилось доброй улыбкой.

— Месяц, неделя или несколько дней. Неужели это так важно? Я прожил столько лет, что уже перестал считать дни. Но я вижу, что для тебя дело обстоит иначе. Ты еще очень молод и нетерпелив. У тебя любящая жена, которая ждет не дождется твоего возвращения, и каждый день для тебя словно год. Я приложу все усилия, все свое влияние, чтобы ты смог поскорее закончить работу, ради которой тебя прислали в Рим.

С этими словами Чефас подоткнул полы туники и снова принялся за мытье полов. Туника его была коричневого цвета и сильно поношенной. Но, остановившись перед Василием, он поднял голову и, не разгибаясь, спросил очень тихо:

— Ты задал мне вопрос и получил ответ. Теперь я задаю свой. Думаю, что мне известен ответ, иначе Лука никогда не послал бы тебя сюда. И все же… Мне хотелось бы услышать его из твоих уст. Итак?

Василию было трудно вот так, с ходу объяснить свое душевное состояние.

— Я верю в Иисуса, — сказал он. — И я верю в то, что Он сын единственного Бога. Я верю, что Он вернется на землю и очень надеюсь, что это произойдет скоро. Но мне еще не знаком тот восторг, который испытывают остальные христиане от своей веры. Поэтому, как мне кажется, истинная вера еще не проникла в меня.

Чефас кивнул.

— Это придет со временем. Для этого достаточно будет пережить что-то жестокое, страшное… или пожертвовать чем-нибудь… Когда ты познаешь боль, твои глаза откроются, сердце воспламенится, и ты почувствуешь то счастье, которое дает истинная вера. Мир засияет, все темные уголки его осветится. Ты выйдешь из мира теней… И тогда тебе захочется поведать всему свету о своей вере.

В том самом месте, где новая дорога делала плавный поворот и пересекала старую — священную дорогу, располагались несколько больших изолированных домов, воздвигнутых еще в те времена, когда этот квартал считался привилегированным. Когда-то здесь жили именитые граждане. Теперь же строения казались задавленными огромными общественными зданиями. Они были словно бельмо на глазу, мешаясь в беспорядочном пересечении улиц.

Один из этих пережитков былого величия и снял на время своего пребывания в Риме Симон Волшебник. Дом был высоким и узким. Вход в него был украшен здоровенными мраморными колоннами, пожелтевшими от времени и почерневшими от грязи и копоти. Но надо признать, что это неприглядное здание во всех отношениях устраивало нового хозяина.