Михаил Альшевский - Варяги

— Что ж вы наделали? — даже привстал за столом Вадим. — Ведь Рюрик завтрева град пленит и зорить начнёт...

— Горяч ты больно, Вадим. Молод, оттого и горяч, — подал голос Пушко. — Чай, мы не меньше твоего о граде пекёмся и совет держали со всеми лучшими людьми. Ещё твой батюшка предлагал воеводе служить Новеграду на всей воле нашей.

— Не слыхал я, чтобы Рюрик соглашался на то, — прогудел сидевший на другом конце стола Михолап. — Али уговорили?

— Коли во градце готов поселиться, знать, согласный, — не повернув головы в сторону дружинников, ответил за Пушко Домнин. — А и что могут содеять его дружинники с нашим градом? Горсть их, сожми — и нет их. Не обеднел град наш славными молодцами, не проглотить нас Рюрику.

— Да все ли новеградцы так мыслят? — тревожно спросил Вадим. — Говоришь, не проглотит? Вспомните, старейшины, кривичей, весь ту же...

— Э-э, нашёл о ком говорить, — махнул рукой Блашко. — Нешто Стемидка умел людьми править? Бобров ловить он умел, и только. Не о бодричах с варягами речь, о них мы всё вырешили. О смердах да рукодельниках думать надобно...

— Погодь, — попросил Вадим, — чего о них думать? Не было ж смуты никакой, али я не ведаю?

— То-то, не ведаешь, — прогудел Михолап. — Люди как раз и волнуются, что старейшины без совета с нами варягов к Новеграду пустили. Не помнят Торирова похода. Вишь, давно было...

— Не мели пустое, — стукнул ладонью по столешнице Блашко. — Мне уж довели, что ты-то первый смуту и затеваешь. Думал, тут-то, за столом поминальным, поймёшь нас и прекратишь градских баламутить. А ты опять за своё? — повысил он голос.

— Не надсадись, посаженный, — мрачно ответил Михолап, — чай, на поминках сидишь. А на слова твои так отвечу: не я, а вы за старое принялись, с новеградцами совета не держали...

— Ври, да не завирайся, — прервал его Домнин. — Со всеми лучшими советовались.

— А много ли вас, нарочитых да именитых? — насмешливо спросил Михолап. — Будет ли с Рюрикову дружину? Али к рукодельникам побежите, коли до драки дойдёт?

— Смотри, Вадим, не с теми людьми дружбу водишь, — с плохо скрытой угрозой в голосе сказал Блашко. — Как бы худа не вышло...

— Это где ж ты, посаженный, в моём доме худых людей увидел? — потемнел лицом Вадим. — Уж не Михолапа ли в виду имеешь? Так припомни: к бодричам не ты ли его брал, а? А как знатно рубил он их, тебя выручая, тому я свидетель. С каких же это пор он стал худым?

Вопросы Вадима повисли в тишине без ответа. Старейшины сидели насупившись. Блашко гневался, но сдерживал себя: прийти в гости да лаяться с хозяином — не к чести. Но и слушать речи обидные посаженному не пристало. Тяжело поднялся он из-за стола, уставленного яствами и брашнами [27] Брашно — пища, яства, снедь, съестные припасы. ; не глядя на Вадима, сказал старейшинам:

— Пойдёмте, други. Усопшего Олельку помянули, пусть душе его будет покой. Ноне у нас дела поважнее есть, чем за столом сидеть да безделицу слушать. — И грузно направился к двери. У самого порога словно споткнулся, обернулся и исподлобья зло и пристально взглянул на Вадима. Но голос злобы не выдал, ровен был, невозмутим: — Не обессудь, хозяин, на слове, но поскольку с общего согласия воеводе Рюрику градец срубить разрешили, стало быть, о дружине градской речь надобно вести наособицу. Мало ли что может статься. Ты молод, горяч, на язык невоздержан. Вдруг с Рюриком по старой памяти схлестнёшься да сечь затеешь, нас не спросив. Лепо ли то будет, старейшины?

— Вестимо...

— Он и на кривских так-то градских подбил...

— Рукодельцам лишь бы ссору да смуту устроить...

— А кто заводило, тот им и люб...

— Вишь, Вадим, не один я так мыслю, все старейшины согласны. Опаску нам приходится держать, как бы ты с Рюриком не сцепился, а граду то не на пользу. Мы со старейшинами ещё размыслим, но мню я, что в челе дружины надобно старейшину доброго ставить, а не воеводу, хоть и храброго, но младого годами и опытом.

— То мы ещё посмотрим! — гаркнул Михолап, но посаженный, толкнув дверь мощным плечом, вышел из трапезной, не удостоив дружинника даже взглядом.

После памятной сечи новеградцев с бодричами, когда воевода Рюрик вынужден был несолоно хлебавши вернуться в Ладогу, Блашко не чаял, как выбраться из беды. Искровавленному, ему дали умыться и привести себя в порядок, но ни у кого из новеградских дружинников не нашлось для него доброго слова, сторонились, в глаза не смотрели. Только Михолап, не остывший от сечи, недобро усмехаясь, спросил:

— Хороши твои гости, старейшина? Пошто они хозяина так изукрасили? — И, не дожидаясь ответа, повернулся к нему широкой спиной.

Блашко только зубами заскрипел. Теперь жди, всю вину за призыв бодричей на него свалят. А может, уже и свалили. Может, в Новеграде от его хором только брёвна валяются.

Затаив злобу и на бодричей, и на своих, возвернулся Блашко вместе с дружиной в Новеград. Ни с кем словом не перемолвившись, заторопился к своим хоромам. Целыми и невредимыми встретили они его. Малость отлегло от сердца. Громко стукнул в тяжёлые, из еловых плах набранные, ворота. Злобным лаем отозвались кобели. Рассвирепел: ах, нелёгкая вас возьми, на хозяина лаять!

— Отворяй, сучьи дети! — гаркнул и ещё раз, уже ногой, стукнул в ворота.

— Сейчас, хозяин-батюшка, не сердись, — услышал Блашко дребезжащий голос старого дворского челядина. Слышно было, как он с натугой возится с запорным брусом, вполголоса разговаривая сам с собой.

Наконец ворота со скрипом отворились. Согбенный, узкоплечий дворский в облезлом заячьем треухе низко согнулся перед хозяином, пытаясь, до предела вывернув шею, заглянуть в лицо ему и торопливо приговаривая:

— С благополучным возвращением, батюшка, уж мы заждались тебя, соскучились...

— Чего зенки-то лупишь? — прикрикнул на него Блашко. — Соскучились, — передразнил он дворского. — Робить, так вас нету... Почему ворота скрипят? Рук нету, чтобы подмазать? Не своё, дак... Вона двор лебедой зарос. Прохлаждаетесь! — заорал он на старика и даже замахнулся, но вид съёжившегося покорно-безмолвного дворского на миг утишил злобу. Старейшина опустил занесённую руку, плюнул с досадой себе под ноги и зашагал к высокому, затейливо изукрашенному резьбой крыльцу. Уже на ходу, всё ещё обращаясь к дворскому, прокричал:

— Только жрать умеете, корми вас, беспутних, а толку...

С крыльца сбегал старший сын — Олекса. Под стать отцу — высокий, с длинными руками, тёмным пушком по щекам и подбородку. Одетый в дорогую шёлковую рубаху, подпоясанную цветным пояском с кистями, он, остановившись в двух саженях от отца, низко, в землю, поклонился ему. «Ишь, вырядился в буден день», — всё ещё с неостывшей неприязнью и в ожидании неминуемых неприятных известий подумал Блашко.