Михаил Альшевский - Варяги

— Но прошлый раз с ними круто обошлись, — не сдавался Радомысл.

— Ну не дурило ли ты, а? Припомни, тогда бодричи граду угрожали. А теперь Рюрик в Ладоге смирно сидит. Олелька помрёт, другого выкрикнут, так чего ради шум? Вороги нападают, что ли?

— А всё едино не так, — сжал кулаки Радомысл. — Ну да ладно, пойдём робить...

Посаженный старейшина Олелька умирал тяжело. Жилистое высохшее тело никак не хотело расставаться с жизнью.

Проваливаясь на короткое время в тяжёлый сон, Вадим, как от толчка, просыпался, торопился в горницу. Заслышав шаги сына, Олелька чуть слышно шептал, морщась от накатывающей боли в груди:

— Жив я ещё, жив, — и в изнеможении закрывал глаза.

Вадим страшился смотреть на его лицо. Казалось, на ложе лежит кто-то чужой, незнакомый и страшный. А властный отец, которого он побаивался и которому подчинялся с первого слова, куда-то исчез. От отца в лежащем на ложе старике ничего не осталось.

— Жив ещё... Измаялся ты со мной. Потерпи. А пока сядь... Хочу молвить чего за жизнь... Разговор... долгий будет. Дом веди... как я вёл... Торговлю... со старыми. Поладь с Рюриком...

— С Рюриком, батюшка?

— Я ж... сказал... Добыча у него всегда будет... И продавать он её будет... Пусть тебе...

— Но он...

— Знаю... В Новеград не пущай... Пока дружина у тебя... Князем он не станет... Не хозяин... Ушкуйник... Силой полезет, гони... Милославу в град пустите... Нашей земли... Люди не поймут... Больше полста воинов не пущай... Об этом со старейшинами говорить буду... Рассветёт — позови... Пора...

— Батюшка, не хотел молвить, но старейшины к Блашко тянут. Его на место посаженного прочат.

— Пусть их... — после долгого молчания прошептал Олелька. — Лучше бы другой... Поздно... Сговорились... Блашко... Он Рюрика приглашал... Смотри Новеград... Рюрика не пущайте... Да не о том я хотел... с тобой... Погодь, передохну...

В горнице наступила тишина. Вадим даже дыхание сдерживал, чтобы не потревожить отца, смотрел в пол, чутко ловя ухом малейшие изменения в хрипах умирающего. В голове молотом стучали два слова: «Смотри Новеград... Смотри Новеград...»

— Людмилу привечай... — заговорил вновь отец. — Береги. Не обижай... Она добрая жена... Дети будут — учи, наставляй... Честь блюдите... и род наш... Жёсткого сердца ни на кого не имей. Со Стемидом... нехорошо я... Прогневил богов... Обидел он меня. Давно было... Вот и расплата...

— О чём ты, батюшка?

— Непотребной крови не лей, — с трудом повернул Олелька к нему чужое лицо. — Кровь кровью отзовётся... Ладно, иди... Позови старейшин... Потом доскажу...

На беседе посаженного со старейшинами Вадим не присутствовал. Ввёл их в горницу, рассадил по местам, хотел остаться, но отец молча, глазами, указал: выйди, мол, за дверь. Разговор был долгим. Наконец старейшины вышли, и Вадим видел, как гордо нёс голову Блашко. Значит, батюшка согласился на его посадничество.

Вадим заглянул к умирающему. Отец смотрел на него, не узнавая. Потом глаза его стали осмысленными.

— Живи... сын... — услышал Вадим. И это были последние слова посаженного старейшины Олельки. Судорога прошла по его телу, дважды высоко поднялась грудь. Олелька затих. Навечно.

Вадим выбежал из горницы. В хоромах поднялся переполох.

Гадал Щука: что-то будет? Конечно, Новеград долго без головы жить не станет, перелаются, но посаженного выберут. А вот как Рюрик себя поведёт? Не попрёт ли с дружиной в Новеград?

Муторно на душе у воеводы. Не вовремя боги прибрали к себе Олельку. Вроде бы и чужим он был Щуке, но пусть бы ещё пожил. С Рюриком хитрил-играл не без прибыли себе и Новеграду. Об игре той посаженный со Щукой словом не перемолвился, но Рюрик к Новеграду поохладел, не рвался явно. Так ли нынче будет — неведомо. А ведать надобно. Потому и заторопился Щука с полученным известием к воеводе.

Рюрик от той вести тоже поскучнел. Молча подошёл к столу, наполнил два кубка густым, розового цвета вином.

— Пусть душа старейшины Олельки радуется и веселится в верхнем мире, — сказал торжественно-сумрачно, плеснул из кубка в горевший очаг, остальное медленно выпил. Щука последовал его примеру.

Помолчали.

— Не обижаются ли, воевода, твои новые дружинники на тесноту, не холодно ли в избах? — спросил Щука, надеясь, что Рюрик проговорится. — Рубили-то второпях...

— Снеульвова дружина? — переспросил Рюрик, скользнув по воеводе отсутствующим взглядом. — Не жаловались... — и опять умолк.

«А может, прямо спросить? — раздумывал воевода. — Ежели стороной, вокруг да около — не проговорится, не лыком шит. Но разумно ли прямо в лоб?»

— Теперь новеградцы другого посаженного выбирать станут? Или выбрали уже? — прервал сумятицу воеводских мыслей Рюрик.

— Вестимо. Без посаженного Новеград жить не станет, — твёрдо ответил воевода. — Думаю, новеградцы то дело уже порешили. Заутро вестник сказывал, будто вече собирались на другой день после тризны сзывать. То, значит, позапрошлый день было...

— А не говорил ли вестник, кого в посаженные метят?

— Того не ведаю, воевода. Вестник сам не знает. Его ко мне воевода новеградский Вадим прислал...

Рюрик молчал — напоминание о Вадиме пробудило в нём недобрые воспоминания.

«Эх, была не была», — решился Щука и, построжав голосом, сказал:

— Слышь, воевода. Не вздумай нынче на Новеград лезть. Новеградцы не примут и... ладожане противны будут.

— Кто тебе сказал, что я походом на Новеград собираюсь? — Глаза его сузились, не смотрели — сверлили Щуку. Но воевода выдержал взгляд, не сморгнул.

— Никто не сказал, — тем же твёрдым голосом ответил Щука. — Ладогу нашу ты временным прибежищем считаешь, а мыслями уже давно в Новеграде княжишь. То мне ведомо. Потому и предостерегаю. Можешь подумать: сейчас, после смерти Олельки, время благоприятствует для похода. Ошибёшься, воевода. Говорю тебе: новеградцы не примут и ладожане не поддержат...

— Забываешь, Щука: именно новеградские старейшины, а не ладожские призвали меня на княжение. Я имею право на княжение в Новеграде как наследник князя Гостомысла. Жена моя — дочь его.

— О том не со мной, воевода, говорить надобно. Второй год в Ладоге сидишь, не один раз со старейшинами новеградскими встречался, с ними и говори. А со мной что? Я дел тех не вершу...

— А если я всё же пойду в Новеград?

— Крови много прольётся, воевода, и... в Ладогу не вернёшься.

— Затворитесь в твердыне?

— Затворимся.

Рюрик расхохотался.

— Плохой из тебя, Щука, воевода. Ладога в моей власти. Оставлю десятков пять дружинников, тебя в поруб, и весь сказ. Я бы тебе и сотню дружинников не доверил, а не то что твердыню.

— Насчёт поруба — ты прав, — расправил плечи Щука. — А что до твердыни — надолго ли сядешь в ней? Новеградцы тебя здесь, как медведя в берлоге, обложат. Через три-четыре седмицы жрать нечего станет, и вернёшь твердыню. А какой я воевода, не торопись судить...