Пьер Ла Мур - За пределами желания. Мендельсон

Но сегодня вечером она не вспылила, лишь печально покачала головой:

— Сегодня нет вызовов на бис.

И с запинками рассказала ему, что убежала из театра, как только опустился занавес.

— Чтобы я быть с тобой, потому что ты скоро уезжать.

Феликс не мог вынести звука её голоса и вида её несчастных глаз. Он отвернулся, и они долго молчали. И снова в ту ночь страсть дала им убежище от мыслей и милосердное забвение в сне.

На следующий день они в последний раз поехали в Вогельвизские леса в закрытой коляске, сплетя пальцы под пледом. Был сырой ноябрьский день с моросящим дождём и порывистым ветром, сметавшим мёртвые листья с земли и посылавшим их порхать в воздухе наподобие красновато-коричневых бабочек.

И вот настал понедельник, последний день. С утра лил дождь, и они не выходили на улицу. Ромола тайком принесла им поесть. Пришёл вечер, и Феликс зажёг свечи на ночном столике. Сквозь опущенные шторы проникал приглушённый стук дождя. В комнате было тихо и темно, за исключением полоски мягкого жёлтого света на верхней части кровати.

Они смотрели друг на друга в молчании, положив головы на одну подушку. Он видел, как две слезы выкатились из её глаз, и она не попыталась их вытереть. Одна упала на подушку, другая поползла по щеке.

— Завтра в этот час ты ужинать со своей хорошей женой, — проговорила она едва слышно.

Пришло время сказать ей правду.

— У меня больше нет жены, Мария, — прошептал он так тихо, что она едва уловила его слова. — Она бросила меня. Мне не надо уезжать.

Она была уверена, что он лжёт, но ложь была слишком сладкой, чтобы ей сопротивляться. Мгновенье она смотрела на него в экстазе облегчения, смешанного с невыразимым страхом. В её лице произошла перемена, которую он никогда не забудет. Черты лица, казалось, менялись у него на глазах. Губы начали дрожать. Ранние христиане, которые отрекались от своей веры при виде погребального костра и послушно плевали на распятие, должно быть, выглядели вроде неё.

— Ты говоришь правду, si? — спросила она дрожащим голосом.

Феликс почувствовал, что Мария уже поддалась искушению, но нуждалась в его помощи, чтобы заглушить сомнения. Он быстро помог ей.

— Она сказала, чтобы я ушёл. — Феликс поймал вспышку благодарности, уже являвшуюся признанием её соучастия. — Она даже кричала на меня.

— Почему?

— Потому что она меня больше не любит.

Они говорили шёпотом, как двое заговорщиков, придумывающие извинения, в которые ни один из них не верит.

— Может быть, это ты бросать её, si?

Его ответ последовал быстро и без колебаний:

— Она устала от меня, она не хотела больше, чтобы я был рядом с ней.

Этого было достаточно. Если Сесиль больше не хотела его, тогда всё в порядке, и они могут продолжать любить друг друга, не так ли?..

Итак, любовники не расстались, но их отношения изменились. Они знали, что живут во лжи, а ложь может отравлять любовь. Сначала из их общения исчез смех. Затем то поклонение, которое они раньше испытывали друг к другу: он — за её искренность и честность, экстравагантную щедрость, причудливую набожность, она — за его социальное и интеллектуальное превосходство. Теперь это было утрачено. Поклонение сменилось равенством — равенством сообщников.

Перестав уважать Феликса, Мария быстро исключила из речи и поведения те манеры хорошо воспитанной леди, которых всегда придерживалась в его присутствии. Она начала открыто курить. Она курила не в качестве вызова условностям, как Жорж Санд, а чувственно, потому что ей нравился вкус табака, пощипывание дыма в ноздрях. Его шокировало то, как она бесцельно бродила по комнате в мятом махровом халате с коричневой сигаркой, свисающей изо рта. Он мягко попытался убедить её, что курение может повредить её голосу. Она пожала плечами и сказала, что ей всё равно. Её речь, раньше бывшая колоритной, очень быстро сделалась просто вульгарной. Она стала обращаться с Ромолой с обычной грубостью или добродушной непристойностью людей, для которых брань давно утратила и ядовитость и оскорбительность. Феликс открыл новую Марию — существо неряшливое и по-византийски апатичное.

Даже её лицо претерпело изменения. Исчезла его живость, трепетная нежность. Внезапно она стала выглядеть усталой и поношенной. Он не мог поверить, что это создание того же возраста, что и Сесиль. В Марии чувствовались пресыщение, разочарование и сокрушающая усталость... Она жила слишком полно и быстро, знала слишком много мужчин, работала слишком напряжённо. Временами она напоминала ему бутон, завядший ещё до того, как распустился.

Как ни странно, она по-прежнему отказывалась появляться с ним на людях.

— Какое теперь это имеет значение? — спросил он раздражённо. — Мы же собираемся жить вместе, не так ли? (Она неопределённо кивнула). Тогда почему ты не хочешь, чтобы тебя видели со мной? Ты что, заботишься о моей репутации или о своей?

Она не возразила на его обидное замечание, но всё равно не сдалась. В Париже, обещала она, они будут выходить вместе.

— Но не здесь, — заключила она категорично.

Феликс чувствовал, что каким-то непонятным путём она всё ещё защищала его престиж и ещё больше престиж Сесиль. Он говорил Марии, что Сесиль его не любит, ей безразлично, что он делает. Но на этот раз его ложь не возымела действия.

— Может быть, — буркнула она, упрямо мотнув головой, — но она всё равно твоя жена, нет? Mamma твоих bambini, si?

Он попробовал иначе. Какой смысл в этой глупой секретности? Несколько служащих отеля знают об их связи. Администратор дважды видел, как он прокрадывался в её номер.

— И горничные, официанты... Ты думаешь, они не знают, что происходит? — с издёвкой спросил он.

Может быть, и знают, ответила она, пожав плечами. Но служащие отеля, официанты и горничные не в счёт. Они никому не скажут. В их интересах молчать. Скандал в первоклассном отеле равносилен самоубийству.

Наконец Феликс сдался.

— Делай как хочешь, — сказал он устало.

Поскольку значительную часть её времени отнимали примерки и репетиции, он проводил почти все дни один. Он попытался устроить для себя в отеле какую-то более или менее сносную жизнь, но это оказалось очень трудно. Феликс с удивлением обнаружил, как сильно, оказывается, избалован. Привыкший к ненавязчивой помощи Густава, он терялся перед мелочами. Его затрудняло одевание без посторонней помощи, однако он отказался от гостиничного слуги. Его раздражали всякие пустяки. Если он не мог найти запонки или рожок для обуви, то, разыскивая их, переворачивал всё вверх дном в своём номере. Однажды, когда у него оторвалась пуговица от сюртука, этот инцидент принял размеры маленькой трагедии. В такое время он с тоской вспоминал о строгом порядке, царившем в его доме. Да, Сесиль была хорошей haus- frau... У неё было много недостатков, но нельзя было не признать, что она хорошая хозяйка. Умела вести дом...