Георгий Свиридов - Тайна Черной горы

Только до победного конца войны и освободительного прихода наших войск было еще далеко-далеко, лежали долгие-долгие темные годы ожидания. Лишь на асфальтированной ленте шоссе те наши танки оставили памятный рубчатый след своими исковерканными в боях стальными траками гусениц, словно прострочили на ленте дороги памятную строчку-зарубку, и она долго напоминала Женьке, да и не только ему, то возбужденно-радостное чувство победного торжества, которое крепко врезалось в сердце и долгие годы оккупации помогало переносить лишения и невзгоды, вселяя свет надежды и укрепляя веру.

А жизнь в оккупации была нелегкой. А тут еще и зима подошла ранняя. Со снегами да морозами, словно и сама природа испытывала терпение людское. Большое горе свалилось на хрупкие мальчишеские плечи. Ни отца, ни матери рядом нету, одни чужие люди, хотя и знакомые. А на них разве можно положиться, им разве можно довериться, спросить откровенно про мамку и про папку? Как спрашивала его сестренка Иринка, допытываясь о том, когда же они, мамка с папкой, наконец придут, заберут их отсюда в свой дом, накормят, напоят и оденут в теплые валеночки и в шубку…

И Женька, как старший, понимая свою ответственность, старался как мог, успокаивая сестренку, и темными долгими ночами лежал с открытыми глазами, прижимал к себе Иринку, согревая ее своим дыханием, и мысленно обращался к своим родным и дорогим, обещая им сохранить и уберечь Иринку, лишь бы они только скорее побеждали проклятых оккупантов.

Сейчас, годы спустя, Евгений Александрович, руководитель крупной геологоразведочной экспедиции, которому по положению надо, как говорится, быть всегда серьезным и внутренне спокойным, вдруг нет-нет да иногда проснется среди ночи от жуткого сна, и сердце его забьется от страха по-мальчишески гулко-гулко и, как тогда, в те первые месяцы одиночества, остро-остро кольнет тревога: а вдруг сейчас придут, схватят, поведут, расстреляют… Что было, то было! И осталось надолго, врезавшись в память, как метка, как зарубцованная рана. Тогда, в те холодные зимние дни, только и разговору кругом: там забрали, тех расстреляли. А у Женьки отец – командир, дядя – еще больший командир, мать – где-то у партизан… Имелись все, как говорится, веские основания, чтобы жить под ежечасным страхом.

В конце декабря полицаи схватили всех родных и близких Казаковских, главным образом по материнской линии – и Женькиного деда, сапожника, и бабушку, и тетю Марию, сестру матери, и их детей, не пожалев четырехлетнюю Тамарочку…

Женька не утерпел. Никакие уговоры его не смогли удержать. Он самовольно отправился к лагерю, и, когда группу заключенных повели в лес на работу, двинулся следом за ними. В той группе находился и родной дед. Он был еще крепким, осанистым. Полицай, усмехаясь, разрешил Женьке «погутарить» с дедом, намереваясь на обратном пути прихватить и командирского сынка «до кучи».

Дед обнял внука, сказал ласковые слова, потом вынул из-за пазухи кожаные рукавицы, сшитые им самим, протянул Женьке:

– Носи, внучок. Нам, видеть, они не пригодятся…

И тут немец-солдат, рослый, конопатый, с приплющенным лицом, вдруг что-то закричал на своем иностранном языке и грубо, жестко поддал прикладом Женьке под зад, отталкивая его от деда, от группы обреченных… Думал ли тогда Женька Казаковский, с ненавистью глянувший на охранника, что тот спасает ему жизнь?

А на следующий день, под Новый год, арестованных заставили долбить мерзлую землю, рыть яму, копать свою могилу. И полегли в нее подкошенные пулями, обливаясь собственной кровью, многие сельчане, и среди них – почти все родные большой семьи Казаковских…

В ту же темную и морозную ночь, когда добрый хозяин и собаку не выгонит на улицу, растолкал, разбудил Женьку и его сестренку тот самый мужик-крестьянин, дочь которого сотрудничала с оккупантами, да шепотом повелел, чтобы одевались потеплее да побыстрее.

На улице у ворот их ожидали сани-розвальни, запряженные парой лошадей, а кучером сидел рослый парень, в котором Женька без труда узнал Петьку-Петуха, ученика седьмого класса, того самого Петьку, который доставлял много хлопот отцу своими невыученными уроками да небрежно выполненными домашними заданиями.

– Они, гады-ироды, в нашей школе казарму устроили, – сказал доверительно он Женьке, словно тот ничего не знал. – Как прогоним их, знаешь как я учиться-то буду! Во! Похлеще всяких таких отличников! – и хлестнул лошадей. – Но, милай!.. Но!..

Перед самым рассветом добрались они до глухой лесной деревеньки, где в доме престарелого местного учителя Женьку и Иринку ждала их мамка. Александра Львовна со слезами на глазах кинулась к ним, обняла, прижала их обоих к своей материнской груди и разрыдалась.

– Я, я, пошел, – сказал, словно извиняясь, Петька, – мне до свету надо возвратиться.

Александра Львовна с женой учителя повела своих исхудавших, завшивевших детей в жарко натопленную крестьянскую баньку, где при свете огарка мыла их горячей водой, отмывая и грязь, и пережитые страдания.

Нелегкая судьба выпала и на долю Александры Львовны. Не успела она насладиться материнской радостью от встречи со своими живыми детьми, которых спасли от неминуемого расстрела и вывезли из-под самого строгого полицейского надзора, как на нее нежданно свалилась новая беда. Пришло известие – небольшая записка, которую свои люди передавали из рук в руки, – что ее муж жив, тяжело ранен и находится в селе под Киевом.

Недолго думая, она принимает единственно правильное решение: опять оставить детей, поехать в то село и перевезти своего Александра на родину. А здесь вылечить и поднять его на ноги ей помогут свои люди.

Для такой дальней поездки нужны документы. А где их взять? И Александра Львовна отправляется в ближайший город Рогачев, является в комендатуру с ходатайством о поездке к родственникам. Ее принял сам комендант. Переводчица не очень точно переводила речь Александры Львовны. И тут Казаковскую, которая хороша знала немецкий, подвела ее многолетняя педагогическая привычка: на ходу поправлять ошибки. И она машинально поправила переводчицу. Комендант, тощий жилистый офицер, сразу же вцепился в нее:

– О! Фрау говорит по-немецки!

И повелел выдать ей документы, но только при одном условии: по возвращении она явится в Рогачев и будет работать в комендатуре. Что ей оставалось делать? Она согласилась.

А потом началась спешка. Александра Львовна продавала свои вещи, собирая деньги на дорогу. Ей помогли найти мужика, у которого была лошадь и санки и который мог бы рискнуть на такую дальнюю поездку. Мужик заломил такую сумму, что Александра Львовна лишь тихо ахнула про себя: всех денег от распродажи вещей едва-едва хватало. Но вида не подала, согласилась: