Георгий Свиридов - Тайна Черной горы

Война грянула в год, когда Иринке исполнилось пять лет. Женька в то время уже увлекался радиоделом и с помощью отца собрал детекторный приемник. И в учительской, благодаря самодельному приемнику, в семье одними из первых в селе узнали о страшной новости, о том, что фашистская Германия односторонне порвала мирный договор с нашей страной и без объявления войны начала вооруженное нападение.

Вслушиваясь в сообщения из Москвы, Женька где-то в душе радостно ликовал и по-мальчишески уверенно подумал о том, что наконец-то наша Красная армия наломает бока обнаглевшим фашистам и проучит их как следует. Он только не понимал, почему нахмурился отец и, не стесняясь детей, заплакала мать. Она обхватила своими руками отца за шею, прижалась к нему и, громко плача, повторяла сквозь слезы только одно его имя:

– Сашенька!.. Сашенька!.. Сашенька!..

А отец, всегда такой спокойный и рассудительный, как-то странно взволнованно стоял посреди комнаты, поглаживая ее по голове, успокаивал и произносил слова, которые, казалось, были давно им обдуманы:

– Главное – быть с народом. Мы – как и все! С нашим народом…

Они оба, быстро собравшись, ушли в свою школу, бросив на прощание Женьке:

– Погляди за Иринкой!

– И из дома, чтоб никуда! – добавила строго мать.

В тот же день высоко в небе, по которому медленно двигались белые облака, Женька впервые увидел чужие темные стальные машины, на крыльях которых явственно обозначались белые кресты. Они летели группами на восток, где были наши крупные города и промышленные центры. А родные краснозвездные самолеты почему-то в небе не появлялись, и они, как Женька не раз видел в кино, не вступали в воздушный бой с врагами. Было тоскливо странно и обидно смотреть на небо, где по-хозяйски летали одни чужие железные птицы.

А под вечер отец повел Женьку в лес. Они углубились в чащу и вышли к небольшой березовой чаще. Отец остановился и сказал:

– Запоминай, сын, тут памятное место.

Женька невольно обратил внимание на некоторые странные березы. На их стволах белели крупные бугры – то ли наросты, то ли какие-то странные искривления. И связанные, сросшиеся ветки.

– Запоминай, сын. Сюда мы приходили перед той войной, – пояснял отец. – Есть такой наш старинный славянский обычай: когда уходили на битву с врагом, в дальний поход, то каждый воин обязательно завязывал узлом ветки или стволы молодых березок. Солдат воюет, а дома мать или невеста навещают лес и на свое деревце поглядывают. Цел узел, значит, жив-здоров их солдат. Наверное, с далеких времен это повелось, когда писем еще не умели писать.

– Чудной ты, папка! – засмеялся Женька. – Взрослый такой, а в старые сказки почему-то веришь.

– Тут не сказки, – ответил глухо отец. – За такие, сын, сказки люди умирали.

Он, больше не говоря ни слова, связал жгутом ветки молодой вихрастой березки. Женька последовал его примеру, неловко стягивая гибкие скользкие ветки.

– Ты полегче, полегче, – советовал отец. – И листву не обрывай, чтобы живая осталась.

– Не выходит у меня, – признался Женька. – Помоги.

– Э, нет! Тут каждый сам должен, – и добавил задумчиво: – В том-то и весь секрет, что каждый сам должен завязать узел.

Они возвращались по тропе, шли знакомым лесом. Сюда еще недавно гоняли лошадей в ночное. Женька вспомнил, как его обучали «лесной печке». Загодя собирали сушняк, обкладывали им старый пень и зажигали. Хворост и сушняк сгорали быстро, а от них занимался пень, и всю ночь он тлел малиновым жаром. Вокруг такой «лесной печки» они, пацанье, и располагались на ночь. Наслушавшись сказок и небылиц, закутывались в старые армяки. Чуткая земля отзывалась на грузный скок спутанных лошадей, на быстрый стрекот колес по большаку, на крик коростеля и дергача, передавала все эти звуки, тревожа ими мальчишеские сны. И невольно закрадывалась мысль: а придется ли ему еще когда-нибудь ходить в ночное, ночевать возле малинового пня, «лесной печки»?

Женька Казаковский на всю свою жизнь запомнил и жаркий июньский день, когда в его родное село гулкими взрывами снарядов нежданно вкатилась война. День был как день. От близкого ржаного поля, от яблочных садов, где в траве светлело множество опавших плодов, от грядок огорода и зарослей крапивы, от разогретых солнцем крыш стлался над землей и парко висел духовитый, пахнущий сытостью знойный воздух, создавая ту летнюю духоту, которая не проходила даже короткими ночами. Женька, примостившись у окна, настраивал свой детекторный приемник на московскую волну, а из него то и дело почему-то вырывалась чужая отрывистая речь. Отец читал газету, молча хмурился. И вдруг чутким ухом он уловил какой-то странный свистящий звук. Он возник где-то вдали в дальнем конце улицы, словно через маленькое отверстие пропускали застойный воздух. Странный свист прошел над садами, над крышами и за селом, где-то в ржаном поле оборвался резким звучным хлопком. Отец отложил газету, стал вслушиваться. Через минуту опять услышали странный тягучий посвист и гулкий хлопок. Казалось, что над селом чьи-то крепкие руки рывками раздирали куски огромного полотнища.

– Пристрелка, – коротко определил отец. – Надо уходить.

Он взял свой потертый портфель и легкую тросточку, стоявшую в углу возле двери, с которой обычно ходил в школу. Женька видел, как он сошел с крыльца и, выйдя из калитки, быстро зашагал по улице. Снаряды уже рвались на гумнах, на огородах, на окраине села. Пронзительно заголосили бабы. Залаяли собаки, тревожно замычали коровы. Мать схватила сестренку и, что-то прокричав Женьке, кинулась на улицу, к погребу. Толпы людей, спасаясь от страшных трескучих хлопков, в панике бежали из села в сторону спасительного леса. А от взрывов в дом вползал незнакомый удушливый запах гари и вони, чем-то похожей на перегоревший чеснок.

Женьку словно цепями приковали к подоконнику, он не двигался с места, чувствуя грудью, как вздрагивали при каждом новом взрыве массивные бревна дома. Перед его глазами, словно в кино, происходили удивительно странные явления: в саду антоновка отряхивала со своих веток недоспелые яблоки; в соседних домах мягко, без звука, выпадали из рам оконные стекла, словно их кто-то выдавливал. А он стоял и, казалось, ждал чего-то самого интересного, которое вот-вот должно произойти…

Обстрел неожиданно кончился, и наступила странная густая тишина, та тишина, которая потом, со временем, станет пугающей, потому что за ней должно что-то начинаться, а что именно, не знаешь. А в тот день, находясь в пустой комнате у окна с выдавленными стеклами, вдыхая едкую тротиловую вонь, Женька вообще еще ничего не знал, кроме самого простого и тревожного: в их село пришла война…

Тишина длилась долго. Казалось, что в селе все вымерло. Даже животные попритихли. Женька успел обойти ближайшие улицы. Безмолвное, словно вымершее, село показалось ему нереальным и чужим, потому что никогда не видел он жилья, брошенного в спешке перепуганными людьми. Он своим мальчишеским разумом еще даже и не представлял, что в мире есть сила, способная заставить взрослых людей бросать нажитое, оставлять родные давно обжитые места.