Георгий Свиридов - Тайна Черной горы

Торжества как не бывало. Телефонный звонок перечеркнул долгожданную радость трудовой победы. Надо было срочно возвращаться в поселок. Казаковский взглянул на членов бригады, как бы спрашивая: кто может ехать со мною? He успел он произнести и слова, как молдаванин Дмитрий Чобан, бывший в недавней молодости, еще до войны, чемпионом королевского флота Румынии, шагнул вперед, изъявляя готовность отправиться в поселок. Рядом с ним встал и Николай Кулонин, парень крепкий и с тяжелыми кулаками, и еще двое буровиков, которые кончали смену. Зуфар ехать не мог, хотя бригадир готов был полететь впереди «газика» на крыльях, опережая Казаковского, и раскидать, расшвырять пьяную тварь, затеявшую глупую и никому не нужную потасовку, бросавшую тень на весь рабочий коллектив экспедиции.

Рано наступившая в здешних краях осенняя ночь была темной и бездонной, как нахлынувшая тревожная забота. Хотелось оттолкнуть рукой от себя подальше навязчивую густую тьму, окутывавшую с ног до головы, закрывшую и горы, и деревья, смешавшую все в единый непросветный клубок. И даже далекий робкий серп месяца, слабо проглядывавший сквозь туманное небо, казался печальным осколком былой недавней радости. И только луч света зажженных автомобильных фар осторожно и цепко рыскал впереди на расстоянии, словно бы ощупывая местность и дорогу, по которой стремительно вниз, петляя на повороте, несся, настырно гудя мотором, видавший виды экспедиционный «газик», которого за его проходимость ласково называли «козлом».

На окраине поселка, где рядами располагались многоместные палатки строителей и канавщиков, стояла обычная для такого позднего часа тишина и темнота. Словно ничего тут и не происходило. Ни одно окно не светилось. Казалось, люди давно спали. Завтра им, как обычно, подниматься с рассветом и работать долгий день. «Газик» медленно катился по улице.

– Притихли, шельмы, – насмешливо сказал Дмитрий Чобан, – затаились на своих койках, попрятались в спальные мешки.

– Дык дело молодое и простецкое, – сказал Степаныч, ведя машину по вытоптанной тропе между палатками, – сами подерутся и сами разберутся.

Вдали, в центре поселка, необычно для ночи ярко светились окна конторы, двигались, мелькали тени. По всей видимости, именно там по горячим следам и происходил разбор чрезвычайного события. И Казаковский, сидевший рядом с шофером, сказал Степанычу:

– В контору!

Около здания конторы, на крыльце и в коридоре толпились возбужденные геологи и рабочие, партийцы и комсомольцы, которые по тревоге явились в партком и вместе с Воронковым приняли участие в усмирении не в меру разбузившихся канавщиков и строителей. Они шумно обсуждали недавнее событие, такое необычное для геологического поселка. Увидев начальника экспедиции, расступились, давая ему пройти в партком.

– Проходите, Евгений Александрович, они там!

– И заводилы и зачинщики!

– Гнать их надо из экспедиции!..

В парткоме было тесно и душно. Здесь, по всей видимости, давно находились и главный геолог, и главный инженер, и председатель профкома, и секретарь комитета комсомола, и главные виновники события: побитые, с синяками, не успевшие умыться, смыть кровь, в порванных рубахах, куртках, канавщики и строители. От них неприятно разило спиртным перегаром. Среди них был и Михмак Кривоносый. Рукав клетчатой ковбойки у него был разодран, обнажал жилистую загорелую руку, под глазом багровел крупный синяк. Недавние яростные противники тихо меж собой переговаривались. Только угрюмо насупившись стоял Молчун. Ему тоже досталось в потасовке – расквасили нос, разбили губу и порвали рубаху, она свисала с его крутых плеч клочьями, обнажая сильную волосатую грудь. Он с такой открытой злой ненавистью посмотрел в спину Казаковского, словно вгонял свой нож промеж лопаток, что тот невольно оглянулся. Но Молчун тут же потупился, отвел глаза. Шмыгая носом, тихо скулил Санька Хомяк, прижимая к обожженному раскаленным маслом лицу мокрый носовой платок. В драке и ему ни за что ни про что намяли бока.

Николай Кулонин и Дмитрий Чобан, прибывшие вместе с Казаковским, тоже протиснулись в партком. Николай, взглянув на четырех немцев, которые молча стояли у стены, шепотом спросил у Дмитрия:

– Они?

– Да, они самые.

Николай знал, что в поселке живут и работают бывшие гитлеровские солдаты, слышал на буровой не раз о том, что бывшие эсэсовцы по воскресеньям устраивают марш-парады, занимаются шагистикой, нарядившись в свою настоящую военную форму, но никогда не видел их в таком наряде. Немцев-то он видел, даже работал как-то на стройке рядом, но те были, как и все, в брезентухах, в стеганках, ничем не выделялись. А съездить из буровой, где жили бригадой, в поселок в воскресенье как-то не удавалось, а когда выпадала такая возможность, то никакого марш-парада он не заставал – то приезжал слишком рано, то, наоборот, поздно. И вот он, Николай, видит их в той самой знаменитой форме, правда, побитых, помятых. Но – живых! Как будто бы они сошли с экрана кино. Николай на миг представил в их руках немецкие автоматы с рожками. Может быть, они находились на той далекой крымской земле, в городе Севастополе, когда туда входили наши войска и отец Николая был участником того славного освободительного наступления и погиб там солдатской геройской смертью от пуль, выпущенных в него из автомата какого-нибудь одного такого, похожего на этих четырех… И еще Николай мельком подумал, что, окажись здесь в поселке часом раньше, то наверняка бы принял участие в потасовке и постарался бы врезать своим кулаком по сопатке кому-нибудь из этой четверки. Врезать по-сибирски, как говорят, на добрую память. За отца и его братьев, дядьев Николая, не возвратившихся с войны, которых знал только по фотокарточкам. И еще ему почему-то вдруг стало по-человечески жалко этих самых недобитых немцев. И он вздохнул облегченно, что не приложил своих усилий к потасовке.

Все четверо немцев стояли у стены. Им тоже досталось, хотя они выглядели несколько лучше других драчунов, но были у них и синяки, и шишки, и разбитые носы, губы и порванные мундиры. Казаковский невольно обратил внимание на одного из них, а именно на Генриха. Он показался ему знакомым. Удивительно знакомым.

Казаковский когда-то его видел, видел вблизи это конопатое вытянутое лицо, беглые светлые глаза с желтыми ресницами, глубоко посаженными под рыжими бровями, и темную родинку возле мочки уха. Генрих настороженно и внимательно смотрел на Казаковского. Неужели тот самый немец? У Казаковского даже перехватило дыхание, он глотнул воздух. Он и раньше присматривался к этому старательному строителю, но в те мимолетные встречи они не сходились так близко, находились на расстоянии, однако Казаковский сразу же обратил внимание на рыжего рослого эсэсовца. А сейчас они рядом. Неужели это тот самый? Тот самый немец, солдат, который спас его, Женьку Казаковского? Спас от верной гибели, буквально от расстрела. Неужели тот фриц, который поддал прикладом винтовки под зад ему, парнишке, отталкивая его от группы обреченных, которых под охраной вывезли на работу в лес?