Георгий Свиридов - Тайна Черной горы

– У нас должно получиться, Евгений Александрович, – повторил Зуфар, – потому что иначе нам никак нельзя. Сама жизнь заставляет. Откуда сюда воду тащим по трубам? А в зимние месяцы, когда морозы эту трубу перехватывают? – и утвердительно закончил: – Очень важное и нужное дело вы предлагаете!..

Но не так-то просто было внедрять новую технологию в практическую жизнь буровой. На первых порах вообще ничего не получалось. Однако на буровой собрался народ терпеливый и упрямый, тем более что продувка скважины воздухом сулила большие выгоды: скорость проходки увеличивалась, а стоимость погонного метра снижалась и, самое главное, даже самое важное – при таком методе возрастала возможность получения более полных и более качественных сведений с глубины, именно тех геологических данных, ради которых и сверлили землю. Начали, как говорили, «шевелить мозгами», «кумекать». Спорили, пробовали, предлагали, переделывали.

Зуфару помогал вдумчивый, знающий свое дело механик молдаванин Дмитрий Чобан, прибывший с женой геологом еще в годы войны на Дальний Восток да так там и осевший, и дизелист, умелец на все руки Николай Кулонин, уроженец здешних мест, недавно отслуживший в танковых войсках и навсегда приобщившийся к железу, к механизмам. Эта тройка, не считаясь со временем, изобретала, придумывала, создавала и своими руками переделывала многие узлы механизмов, заставляя их работать в нужном направлении. И сам Евгений Александрович выкраивал время и часто появлялся на буровой, засиживался с рабочими, колдуя над приспособлениями и экспериментируя в самой скважине.

Зуфар каждую очередную неудачу принимал близко к сердцу, бурно переживал, громко выражая свои чувства, и повторял, размашисто жестикулируя перемазанными мазутом руками:

– Бригадир? Самая последняя должность в бурении! Весь огонь на него в случае непорядков! И шкуру с бригадира снимают, когда нет метров проходки! Хуже нет работы!

Однако тогда, когда дело клеилось и результаты опробований были обнадеживающими, Зуфар сиял и, так же жестикулируя, утверждал обратное:

– Бригадир? Самая главная должность в бурении! Без нашего труда – никуда! Планы, которые на мертвой бумаге обозначены, мы в живое дело претворяем! И людей надо уметь расставить, и за механизмами посмотреть, и всюду надо поспеть и все предусмотреть, чтобы работа весело вертелась! Вот это и есть бригадирство!

Монотонно гудит буровая и, вторя ей, однообразно с глухим ропотом отзываются горы и сонные деревья, примостившиеся на скалах, да чуткое эхо, как бы лениво передразнивая, повторяет и дробит звуки. И в то же время привычный гул, исходивший от буровой, был каким-то особенным, вроде бы более ясным по тону и даже напевно приятным. Очень даже приятным. Особенно для сердца Казаковского. Он вслушивался в него и радовался. Верил и не верил. Глазами видел, умом понимал, а где-то глубоко внутри точил настороженный червячок сомнения: не может быть, это временно, это случайно… Но буровая работала, стремительно вращался ротор, дрожала стрелка манометра, и старый компрессор, чиненый-перечиненый, гнал вниз, в забой, сжатую, спрессованную струю воздуха, очищая на глубине скважину, и со свистящим шумом, чем-то похожим на сипение бурно кипящего чайника, она возвращалась, вырывалась наружу, вынося из далекого подземного нутра частицы пустой породы, разбуренной стальной дробью. И воздух вокруг был необычно сухим, странно пыльным, словно стояли они не на подрагивающем в такт работы механизмов помосте, а находились в кузове грузовика, который жарким летним вечером мчался по проселочной дороге, взметая колесами сухую придорожную пыль…

Казаковский, смиряя волнение, сам стоял за рычагом бурового станка, без пиджака, спешно закатив по локоть рукава белоснежной рубахи, и привычно ощущал ладонями дрожание мощной машины, послушной его воле, и труба, очередная «свеча», медленно уходила в глубину, где буровой снаряд, омываемый не водой, а воздухом, обдуваемый сжатой струей, прогрызал, сверлил твердый гранитный пласт. А рядом с Казаковским, взявшись за руки, словно детвора у новогодней елки, радостно приплясывали, двигались вокруг бурового станка счастливые, уставшие, перемазанные машинным маслом и мазутом, в лихо сдвинутых касках, главные виновники торжества – плечистый и рослый бригадир Зуфар Сайфулин, не уступающий ему ни ростом, ни силой сибиряк Николай Кулонин и молдаванин механик Дмитрий Чобан, который по возрасту был старше всех, находящихся на буровой, но огневого молодецкого задора у него хватило бы на многих. Они двигались ритмично, слаженно, притоптывая кирзовыми сапогами, и дружно напевали, повторяя одни и те же слова:

– Ай да мы! Ай да мы!..

И именно в такой радостный момент на буровой раздалась сухая пронзительно-требовательная трель телефонного аппарата. Звонили из поселка. Срочно разыскивали, требовали к проводу начальника экспедиции. Зуфар протянул трубку Казаковскому:

– Вас, Евгений Александрович!

Он взял трубку. Лицо его сразу омрачилось, насупилось. Из поселка сообщали о вспыхнувшей драке между горняками, строителями и канавщиками. Драки были не новостью, они происходили частенько, только о них мало распространялись, молодежь есть молодежь, и обычно «сталкивались» один на один, выясняя свои отношения, и без особого шума, где-нибудь в тайге, в стороне от жилья. В поселке жили и недавно освобожденные по амнистии бывшие власовцы, и всякие прислужники оккупантов. Те тоже иногда пускали в ход свои кулаки, дрались между собой, избивали неугодных и не угодивших им, но после вмешательства руководства экспедиции, примерно наказавшей наиболее ярых зачинщиков, остальные сразу поутихли и присмирели, держали себя в рамках.

В Солнечном не было ни отделения милиции, ни медвытрезвителя, ни камеры предварительного заключения. Почти три тысячи человек прекрасно обходились без этих заведений, хотя в поселке и не вводили сухой закон. В кафе, в которое вечером превращалась столовая, продавали не только обычные напитки, но и самые разнообразные модные коктейли. В магазинах никогда не исчезали шеренги разномастных бутылок, украшенных звездочками, пестрыми медалированными этикетками. Однако пьяных не видели, они на улице не куролесили и не валялись даже в шумные праздничные дни. В поселке строго соблюдали порядок. А каждый провинившийся, в чем бы ни состояла его вина, обязательно держал ответ перед товарищами, перед своим коллективом.

И вдруг – такое! Групповая потасовка. Звонили из парткома, сообщали, что секретарь парткома Воронков, подняв по тревоге коммунистов и комсомольцев, сам возглавил летучий отряд и повел его к общежитиям усмирять неуемно разбушевавшихся пьянчуг и наводить там должный порядок. И что Геннадий Андреевич и сейчас там.