book

then thennow thennowthen thennowthennow noW

no N NOWT NOWTH NOWTHEnowTHENthenNOWing

it there therehere thereherethere thereheretherehere

here her he H HERET HERETH HERETHE

HERETHER hereTHERE-there HEREing it wel

Так невольно русское написание «НЕТ» входит в противоположный резонанс с английским написанием артикля THE. Безликое, неопределенное множество, выражающее свое отношение к жизни категорическим НЕТ, противополагается определенному и едино-личному идентификатору THE. На всем протяжении романа неопределенный артикль в английском тексте, вместе со всем арсеналом неопределенно-безличных местоимений сигнализирует об аморфной массе безликих персонажей и недоперсонажей, населяющих советское «бесцарство привидений».

А. Шарый [Ю. Анненков] . Апокалипсис. Карикатура из журнала «Сатирикон» (1931, апрель, №1). Десятилетием ранее, еще до эмиграции, Анненков успел создать целую галерею портретов советских вождей

Отрицание управляет всем в этом «космосе бесчейного нет и безнастоящего не-». И даже самого мира здесь нет — Каммингс утрирует эту метафору противопоставлением отрицательного нечеловеческого isn’t («нет», «не есть», «несть») и утвердительного человеческого is («есть»). Эта форма глагола «быть» (наряду с «есмь») для него принципиальна — она выражает творческий акт личности, призывающей вещи к существованию. Об этом позднее он напишет в своих лекциях, рассуждая о своей философии «глагольности»: «Есть некоторые вещи, в которые невозможно поверить по той простой причине, что никогда нельзя прекратить чувствовать их. Вещи такого рода — вещи, которые всегда внутри нас и на самом деле суть мы сами и которые, стало быть, нельзя отстранить или отбросить в момент когда мы начинаем думать о них — уже больше суть не вещи; они и мы, кто суть они, равны Глаголу; глаголу ЕСТЬ». Увиденное в Советской России все более утверждает его в мысли о главенстве жизненности художника перед лицом коллективного безличного небытия.

MAD [М. Дризо] . Советская культура. Карикатура из парижского журнала «Иллюстрированная Россия» (1930, июнь, №24) демонстрирует проникновение культа Ленина в науку, литературу, живопись, скульптуру и другие сферы советского общества

Символичными становятся даты дневника, положенного в основу романа. Книга начинается и заканчивается в воскресенье (10 мая и 14 июня). Воскресенье — символ воскрешения и перерождения автора-героя, оказавшегося в загробном «немире», в котором отсутствует понятие воскресенья (выходные дни в СССР в то время не были связаны с воскресным днем). Каммингс также имеет в виду, что он родился в воскресенье, и на протяжении «ЭЙМИ» он перерождается заново. Эти перерождения часто связываются с переходом из запертых, замкнутых пространств и помещений (как поезд в Москву или Мавзолей Ленина) на свежий (открытый) воздух. Главы книги следуют циклической модели:

1 (воскресенье) — 6 (остальные дни недели) —

1 — 6 — 1 — 6 — 1 — 6 — 1 — 6 — 1

Всего — шесть воскресений и шесть дней между ними, в итоге составляющие пять недель или 36 дней. Итого: 10 мая + 6 + 17 мая + 6 + 24 мая + 6 + 31 мая + 6 + 7 июня + 6 + 14 июня = 36. Поскольку перерождения (и символизирующее их перемещение на «свежий (открытый) воздух») случаются и не в воскресенье, модель 1—6—1—6—1—6—1—6—1—6—1 указывает на то, что перерождение носит циклический характер, повторяясь на протяжении книги и на протяжении жизни. Таким образом, существование Каммингса как автора и героя по воскресеньям (и остальным шести дням недели) символизирует его протест против советской арифметики пятидневной недели и пятилетнего плана, перевыполняемого за четыре года.

Табель-календарь на май 1931 г. — именно в эти дни Э. Э. Каммингс находился в Москве

Табель-календарь 5-дневной недели на май 1931 г. Все дни месяца маркированы пятью знаками: серп и молот, книга, буденовка, сноп, звезда. Для каждого работающего гражданина один из этих знаков обозначал все выходные дни месяца

Ведомый своими проводниками, повествователь «товарищ К.» ищет «воскрешения» из этого мира мертвых и возвращения в настоящий «мир». Этот переход связан композиционно в романе с возвращением автором-героем собственного Я из ада коллективного советского Мы. Получив выездную визу, он идет прощаться с «немиром» не куда-нибудь, а в главный храм советской «нежизни» — гробницу советского божества Ульянова-Ленина (кульминационная сцена романа). Перед встречей с самим Люцифером он погружается в скопление бесчисленной массы « безгласных лиц», неподвижно двигающихся к вратам усыпальницы. Кого же они находят там? «Глупого нецаря царства НЕ-»! «Банального идола, царствующего в гнилье»! Бесплотного бога — более безжизненного, чем куклы и восковые фигуры в музее. Но не только — инфернальный мавзолей в сознании американского «нетоварища» не просто склеп для поклонения. Он — смертоносный символ застывшего разложения тела и духа для каждого из «онемелых товарищей», бездвижно двигающихся в бесконечной и бессмысленной (ad infin. и ad absurdum — в этих излюбленных словечках Каммингса ясно просвечивает русское «ад») нечеловеческой жиже. Боготворя гробницу вождя, они хоронят и саму могилу, и самих себя: «Все туда, к могиле) его самого ее самой (все к могиле самих себя) все к могиле Себя». Выходя из мавзолея, герою остается лишь вдохнуть Свежего Воздуха и воззвать за спасением к Данте, «товарищу поэту», который приветствовал Рай воззванием к звездному небу:

во имя любви к любви, удивись нам самим: кому величайше повезло во все времена, кто посетил места недосуществующие (или с таким как некоего флорентийца грандиозным сном невозможно сравни) только мы; только те, кто потерпел крах от полушария этого мира, кто через Не безумно должны спускаясь пронзить сердечно ад; после всего, поприветствуем звезды…

Мавзолей. Орнаментальный форзац третьего издания Собрания сочинений В. И. Ленина в 30 томах (М.; Л., 1928-1935). Тираж этого издания превысил полмиллиона экземпляров

Отплывающий от берегов Советского Стикса «корабль-призрак» оставляет за спиной «капитоварищенка Кем-мин-кза » «странную нестрану», в которой было все кроме него самого («кроме моего не-я»). Обретение своего Я знаменуется высадкой на «берег Мира», открытием всего пережитого как страшного кошмара, утратой страха и провозглашением искомого «Да! Я есмь!». После «месяца ада», наш герой вступает в Небесную Твердь и многократно провозглашает: «Я. Я есмь. Я стою» и «Я // (вскоре // буду) // живым». Повествование переходит в форму молитвы-пророчества во славу того «единственного», «неделимого» и «отдельного» существа, каковым является только Poietes — Сам Художник, « гражданин чудесного Глагола », «чья воля — мечта » и «чей язык — молчание». Это воззвание напоминает по своей риторике манифест художника-авангардиста, вкрапленный в ткань романа. Каммингс устами своего протагониста-путешественника бросает вызов всем « смертопоклонникам » от политики и искусства, всем «ангелам причинности, всем богам безличности» и «порабощающим божествам совершенства». Только несовершенство и авантюризм человеческого Я признается мерилом истинного искусства. И только любовь — движущая его сила. В «ЭЙМИ» Каммингс снова и снова, как и в лирических своих стихах, поет гимн созидательному началу Любви: «и Любовь, что Любовь для вас? ничто! вы не создатели; значит не можете Любить, а поскольку не можете Любить, вы бессоздательны». К концу романа эти гимны складываются уже в молитву: