book

Услышь меня, О игрушка на колесиках! сопроводи боязненнейше среди твоих сколь искупительных заповедей блаженства грешного дарителя однородно целомудренной сложности любви; собственного ребенка светящегося навек — сжалившегося строго неизмеримого Да.

М. Доброковский . Обложка журнала «Безбожник у станка» (1931, №8). Красный пароход под названием «3-й решающий год пятилетки» топит врагов Мировой революции: оппортунистов, кулаков, вредителей и попов

Последние строки романа венчают восхождение из советского инферно голосом освободившегося поэта и художника, возвещающего свое вызволение из «затворенной» преисподней четырьмя глаголами. Характерно, что они употреблены в третьей форме единственного числа, в которой, наряду с первой формой, только и возможно, согласно Каммингсу, высказывание свободного художника: «любит», «создает», «воображает», «отворяет». Хотя английское слово open включает в себя всевозможные смыслы «открытия», «отпирания», «отмыкания», в русском варианте, принятом нами в настоящем переводе, особенно высвечиваются две главные идеи каммингсовской эпопеи — «отворение» как антипод «затворению» и «отворение» как «творческий, освобождающий акт».

Г. Клуцис . Рабочие и работницы всех стран и угнетенные колонии, выше знамя Ленина. Плакат. 1932

Идея свободы в противовес несвободе художника в обществе заставила Каммингса совершить рискованный вояж в социалистическую страну и изложить впоследствии свою «одиссею» и «божественную комедию» в форме путевого романа. Ему уже казалась слишком «художественно тесной» тема военной тюрьмы, которой посвящена «Громадная камера». Его манил соблазн испытать на себе еще более несвободные условия существования. Он смутно чувствовал иронию мировой истории, согласно которой для многих Советская Россия в те годы казалась действительно «самой свободной страной». Именно поэтому, чтобы не попадать в сети идеологических установок, он отказался ехать туда представителем какой-либо организации (за что его немало попрекали как друзья-товарищи с Запада, так и принимающие его в Москве приятели). Цель его поездки никому не представлялась понятной.

Обложка отдельного издания памфлета Поля Морана «Я жгу Москву» (Париж, 1934). Памфлет был написан по результатам поездки в Москву в 1924 г. Обложка является пародией на многочисленные конструктивистские плакаты тех лет, наводнявшие СССР и ставшие зримым элементом культа Ленина и Сталина

Еще в Америке один его знакомый отговаривал ехать в Россию: «Не ездите в Россию, сказал американский издатель: во-первых, она слишком велика для понимания одним человеком; а во-вторых, вы просто-напросто не вооружены достаточно социологическими и экономическими знаниями, чтобы понять ее». Но Каммингс едет сам по себе, «без гордости и предубеждения», его задача — открыть для себя (и только для себя!) другую цивилизацию. И в то же время он отправляется в паломничество — но сам пока не знает за какими святынями. В эпизоде с посещением музея в Москве, после неожиданной встречи со своими парижскими знакомыми в виде их картин, вывешенных в зале, он делает откровение: «у меня ощущение — “вдруг”=слово — почему бестоварищ Кем-мин-кз совершил паломничество в советскую социалистическую Россию». И тут же иронически оборачивает ситуацию: «У меня (“ощущение”=слово) вдруг, почему советская социалистическая Россия совершила паломничество в Есть». Ровно по той « беспричинной » причине, по какой в пролетарской стране почему-то выставляют напоказ шедевры буржуазно-модернистского искусства, Каммингс оказывается сам экспонатом буржуазно-капиталистического Запада — и созерцает сквозь изломанные призмы художника-кубиста собирающуюся вокруг него публику.

Обложка книги стихов С. Третьякова «Рычи, Китай!» (М., 1926). Одноименная пьеса была поставлена в Театре имени Мейерхольда в 1926 г. В течение десяти лет с успехом шла в разных странах, переведена на 14 языков. В 1937-м С. Третьяков будет расстрелян

В сценке на границе при выезде за пределы России на вопрос таможенника о цели его визита «товарищ К.» отвечает: « Любопытство ». Никто не мог понять, что интерес к «величайшему эксперименту в истории» был вызван всего лишь желанием художника-поэта. Его допрашивают в гостинице — он снова отвечает «еду, потому что никогда там не был». И добавляет, что его интересует только его творчество — литература и живопись. — «Значит, Вы едете в Россию как писатель и художник? Так?» — «нет; я еду сам по себе». В гостях у Лили Брик он и вовсе пресекает вопросы о причинах приезда: «Я Вас прошу, Мадам, не спрашивайте, почему я приехал в Россию; я и сам не знаю почему». Подобно маркизу де Кюстину, посещавшему царскую Россию столетием ранее, Каммингс не намерен давать других объяснений, кроме «простого откровенного и чистого любопытства, этой величайшей из величайших благодетелей» [33] Цит. по: Moore М. Op. cit. . Причинной логике советского сознания он противопоставляет свое беспричинное творческое молчание. Его самого терзают вопросы, где он оказался и кто он такой.

Заметка из парижского журнала «Иллюстрированная Россия» (1930, октябрь, №43) с насмешкой над конструктивистской сценографией «советского шута Мейерхольда». На фото — сцена повешения буржуя. Финал заметки таков: «Вот до чего доведен театр на 12-й год большевистского владычества»

Но, конечно, втайне американский писатель хочет увидеть плоды «великой революции», ту «весну», о которой ему прошептала на ухо художница-эмигрантка Н. Гончарова в Париже. И, конечно, его искренне интересует русский театр, памятный еще по «дягилевским сезонам», завсегдатаем которых он был в свой первый парижский период. Но все походы в театры и писательские клубы, разговоры о театре и литературе в Москве оборачиваются для него не чем иным, как конфузом и жалким доктринерством. Ближе ко второй половине книги приходит осознание:

все, что было до сих пор сказано и спето <���…> о революции в России, равно вздору. <���…> И то, что было неверно названо Русской революцией, — это ведь <���…> пытка, вызванная низостью и завистью и ненавистью и желанием раба заменить царственное инкогнито смиренности плебейским показным равенством…