Леонид Гиршович - Тайное имя — ЙХВХ

Помнится, темнота не только сестра стыдливости. Она средство ее преодолеть — да и много чего еще сделать. Но в любом случае, «пасть друг другу в объятья» это дать пасть занавесу и объявить антракт.

— Воды, — сказала она в дверь.

Ужинали в кафе «Риц». Пример того, как имя, ставшее нарицательным в европейских кварталах (при случае поясняли: «местное кафе Риц»), берется в собственность по второму кругу, вновь становясь названием.

Всю дорогу — это в Сальхии, в полутора милях от города — Калиш не сводил с нее влюбленных глаз, прозревавших в темноте то ирреальное, что, подобно вампиру, живет лишь по ночам и лишь в воображении жертвы.

— Слева наша военная миссия и там же, во дворце вали, резиденция Джемаль-паши. Отсюда не видно.

Коляска остановилась перед вывеской «Риц», составленной из газовых рожков.

— Я не одета, — заметила Сарра.

— Мой мундир заменит тебе вечернее платье, медаль на моей груди будет твоим брильянтом, — он опьянел от восторга: «Сарра, жизнь моя, я нашел тебя». Сейчас весь цвет австрийского воинства увидит их вместе.

Так и произошло. Не успел метрдотель усадить их, как к столу приблизился обладатель августейших бакенбард, благодаря которым, впрочем, мог сойти и за швейцара — в зависимости от того, на чьей ты стороне в этой мясорубке — европейской культуры или европейской цивилизации.

— Герр оберст, позвольте вам представить… — о! ужасный конфуз: сказать «Сарру»? Так представляют милашек, которые задирают ноги выше головы под Оффенбаха. Сарра спасла положение.

— Фрау Авраам, — она протянула руку. — Я в дороге, не переоделась. Мой багаж уже в Хайфе.

— Я слышал про инцидент в поезде. Это абсолютно естественно, что австрийский офицер оказал покровительство даме. Аб-со-лют-но. Не хочу вам мешать. Венский шницель не рекомендую. Теленок, из которого его готовят, зажился на этом свете.

Оберст удалился, подтягивая ногу, — олицетворенная Дунайская монархия на излете (мы еще положим к ее надгробью белые лилии — белые лилии на белый мрамор, поблескивающий от тихих слез многих).

Кремовые стены, белые завитушки, крахмальные скатерти, пара бронзовых ню, грациозно державших матовые абажуры, — и ты в Париже. Сложнее с лицами. Фрак сделал из Ататюрка европейца не более, чем маскарад помог амаликитянам разбить Израиль [63].

— А я бы как раз взяла шницель по-венски.

— Во французском ресторане? Помилуй, — Калиш покосился в сторону начальства: в этом был бы вызов.

Его командир ужинал в обществе Джавад-паши и его супруги, дамы, каких можно было встретить на приеме в «Ор Ахаим» в Галате, — с забором из перьев позади открытой шеи. Джавад-паша — личный секретарь Джемаль-паши по связям с европейскими державами.

— Старик из тех, кому надо, чтобы было, как в Пратере. Попробуй лучше специальность дома.

Официант положил перед ними карту вин: мозельские, рейнские, венгерские.

— Французских больше не найдешь. Нет, смотри-ка, «Барон де Ротшильд».

— Это не французское, — голос у нее задрожал.

— Сарра, любимая, что ты?

— Так. Тебе его незачем пить. Пива!

— Дё бьер, — кивнул официант.

— Нет, — сказала она, — мне лимонаду.

Калиш не понимал, что произошло, чем провинился.

— Ты хотела венский шницель?

— Расхотелось, — и спросила по-арабски: — Полковник, у которого рога растут из щек, что он ел?

— Бараньи котлеты со спаржей, саидати.

— Нам тоже. И подай так, чтоб эфенди видел, что мы едим. Ему будет приятно.

— Да, саидати.

— Ты скоро будешь гауптманом, — сказала Сарра Калишу.

Калиш молчал и больше ни о чем не спрашивал. Но когда, простившись с секретарем Джемаль-паши и его пернатой женой, герр оберст поравнялся с их столиком, то первые его слова были:

— Одобряю. А венский шницель надо в Вене есть. В «Виннервальде», в Пратере. Не бывали? Запомните: «Виннервальд» в Пратере. Там отпразднуете свое производство в гауптманы. А на десерт здесь советую… м-м… — Калиш поспешил пододвинуть ему стул. Обернутый белым флагом «ученик чародея» как раз менял тарелки. — Все эти «крем-саварен» я не люблю. Это для гризеток. Возьмите просто виноград с сыром. И зеленый шартрез. Пур муа оси юн шартрез.

— Уи, мосье ле колонель.

— А вы, мадам, живете в Хайфе?

(Абсолютно естественно, что человек светский, оберст не упомянул мосье Авраама. Аб-со-лют-но.)

— В двадцати километрах южнее Хайфы, герр оберст.

— Занимаетесь животноводством?

— Разведением виноградников. Мы производим вина.

Принесли бри, виноград и в приталенных рюмках шартрезу «по поясок».

— Ваше здоровье! Мадам, обер-лейтенант.

Отпили.

— Вы не считаете, — оберст медленно катал между большим и указательным пальцами ножку рюмки, — что на арабской земле лучше разводить баранов, чем виноград?

Щеки, которые хотелось расцеловать, вспыхнули.

— Но это не арабская земля, мы ее выкупили. Выкупай брата своего из рабства.

— Простите?

— Так учит Библия. Мы в родстве с этой землей.

— Евреи хотят провозгласить в Палестине свое государство, я слышал об этом. А что вы скажете об этом, обер-лейтенант?

Калиш, австро-венгерец Моисеева закона, раскрыл рот, чтобы что-то промямлить: зогтер, учитывая, что впервые такая мысль была высказана жителем Вены, ныне покоящимся на Центральном кладбище… Но этот вопрос, обращенный к подчиненному, был чисто риторическим и не предполагал ответа.

— В британской армии в Дарданеллах, — продолжал оберст, — есть комбатанты из числа евреев, проживающих в Палестине. Это может сказаться на отношении турецких властей к евреям.

«Хаим уверял Карассо, что палестинские евреи сама лояльность. Возможно, шомеры… но не мы».

— Вы нравы, герр оберст. До сегодняшнего утра я в этом сомневалась, но теперь вижу, что вы совершенно правы, герр оберст. Полностью с вами согласна.

Калиш сидел как на иголках. Любви в нем не поубавилось, даже совсем наоборот, настолько, что стал вопрос: кого он больше трепещет, Сарры или начальства.

— Рад слышать, — оберст допил свой ликер и встал. — Мадам, — кивок. — До завтра, мой дорогой, — он игриво похлопал Калиша по плечу — косвенная развязность в отношении мадам Авраам? Или просто его пузырь не терпел отсрочки, и следовало изящно ретироваться. Никто не устоит перед желанием.

На обратном пути Калиш, как ему ни хотелось, ни разу не осмелился ее обнять, и самое большее, на что чувствовал себя вправе, это вот так держать ее руку в своих.

— Я могу к тебе зайти? — спросил он, боясь встретить отказ.

Заколебалась.

— Да, — сказать «нет» ей не позволила совесть.

— Сарра, любимая, — говорил он, — я не спрашиваю тебя ни о чем: замужем ли ты, есть ли у тебя семья.

— Я была замужем, но я развожусь. Поэтому я и уехала домой. Только не говори, что хочешь на мне жениться. Брак без любви — хватит с меня.