Роберто Пацци - В поисках императора

Татьяна вышла из своей комнаты позже, к вечеру. Она была смертельно бледна. На шее у нее был ярко-красный платок, который она нервно теребила, то стягивая, то расслабляя. Она прижалась лбом к окну, которое утром по приказу Юровского было выкрашено в белый цвет, чтобы заключенные не могли смотреть на улицу. Казалось, для нее нет ни белой краски, ни высокого забора за окнами. Она всем своим существом ощущала, что теперь Распутин оставил их навсегда. Ее отец победил.

Татьяна боялась, что в бреду сказала что-то такое, чего мать и сестры никак не должны были слышать. Она знала, что отец все понимает и с замиранием сердца ждала момента, когда тот обратится к ней. Временами она так его ненавидела! На российском троне мужчины никогда не были примером для подражания, а вот женщины настоящие были, и немало. Она бы правила как Екатерина Великая, без угрызений совести, которые всегда мешали ее отцу принимать важные решения, без оглядки на религиозность народа, о которой он так любил говорить. Она открыла золотой медальон с портретом Екатерины II, который носила на шее, – подарок бабушки Марии Феодоровны. Сильные руки; узловатые, разбитые артритом пальцы, полные энергии; узкие и маленькие ногти. Миниатюрист, должно быть, хорошо рассмотрел их, руки самой безбожной во всей Европе монархини. Татьяна захлопнула крышку медальона, но изображение осталось перед глазами, и она продолжала сравнивать те руки со своими, пока шла в спальню, пока открывала книгу и пыталась читать, пользуясь тем, что осталась одна.

Татьяна страдала от тесноты, ее угнетала необходимость все время быть вместе с родными. Куда бы ни перевозили семью, она бережно хранила все маленькие вещицы, которые ей удалось захватить с собой из Царского Села, в них она искала защиты и утешения. Татьяна сердилась на сестер, если они переставляли их с места на место, требовала абсолютного порядка, где бы им ни приходилось жить. Она знала, что у вещей есть иная ценность, кроме бытовой, и умела обращаться с ними так, что они не боялись показать ей свою суть. В руках Татьяны было что-то такое, что поражало сразу же: нервные и беспокойные, они могли сплетать пальцы самым невероятным образом, а потом становились абсолютно неподвижными, словно были высечены из белого мрамора. Она удивительно умело ими пользовалась, когда шила, готовила, рисовала, у нее все получалось идеально. Вещи с легкостью ее слушались.

Николай, разыскивая жену, вошел в комнату и застал дочь одну, погруженную в чтение. Татьяна резко подняла голову, но выдержала взгляд отца.

– Тебе лучше, Татьяна?

– Как видишь.

– Я бы хотел, чтобы ты наконец успокоилась.

Она не ответила. Николай подошел поближе.

– Бедная моя девочка, ты не можешь примириться со смертью!

– Конечно, я бы сделала что угодно, чтобы не умирать. Я люблю свое тело. Я не могу понять, почему ты так спокоен!

– Ты не веришь ни во что, кроме себя. Ты еще не готова к переменам.

– Но смерть – это же разорванная плоть, мозг, нервы, это кровь, которая заливает все вокруг! Ты видел, как на кухне Харитонов выкручивает курицам головы и вырезает сердце и печень?

– Значит, ты готова разбудить силы всей вселенной, чтобы спасти свою плоть? А как ты справишься со старостью?

– Я не хочу ничего о ней знать, пока у меня есть силы и красота. Я не хочу думать о смерти. Ты же, напротив, всегда правил так, будто тебе жизнь была безразлична!

– По-твоему, революционеры сделали все это и собираются управлять страной из-за любви к жизни? Та кой же, как у тебя?

– Не знаю, они очень разные, поэтому мне трудно судить их. Пока их можно оправдать только тем, что они свергли тебя!

– Ты можешь верить в то, во что веришь, и думать то, что думаешь, но запомни: я никогда не приму спасения из рук того, кого ты вызвала. Я продолжаю быть наместником Господа даже здесь, в доме Ипатьева, и пойду на жертву, которая мне суждена: я – царь.

– Я видела зеркало, можешь быть спокоен. Он больше не придет.

Николай провел рукой по ее мягчайшим светлым волосам, его сердце сжалось от сочувствия к этому молодому телу, которое жаждало жизни, он почувствовал трепет юной плоти и испугался, что отчаяние снова вернется.

«Смелее, Николай. Будь сильным, не бойся страха» – вот голос, который послышался ему из темноты, когда он понял, что не чувствует больше страха перед вечностью. Если бы только Татьяна могла услышать этот голос! Но он говорил с каждым по отдельности. Николай вышел из комнаты в тот момент, когда на пороге появились дочери.

– Алеше лучше, папа! Посмотри, он разговаривает с Юровским…

Та к оно и было, начальник караула уселся рядом с коляской Алексея и разговаривал с Аликс. В комнатах, где размещались его поднадзорные, он прежде никогда не садился; заходил, стоя отдавал несколько сухих распоряжений и быстро покидал комнату. Увидев Николая, он поднялся.

– Ваш сын чувствует себя лучше сегодня.

– Благодарим вас за присланные яйца.

Николаю пришлось подойти и встать рядом со своим улыбающимся тюремщиком. Они разговаривали так, будто Николай все еще был царем, а этот, второй, одним из офицеров. На самом краю пропасти Николай вынужден был терпеливо играть свою роль, притворяться, что он всем доволен, что ему достаточно того, что он имеет, оставлять ее, жизнь, так, будто бы она и могла дать ему больше, да он сам не хотел этого. Наконец он не выдержал и отвез Алексея в его комнату. Юровский тут же исчез.

Прийти сюда, чтобы поиграть со своими жертвами, – это уже слишком! Николай вспомнил полковника Кобылинского, лояльного офицера, который перевозил их из Царского Села в Тобольск. Когда их увозили в Екатеринбург и полковник должен был их покинуть, он встал перед ними на колени. Кто придет караулить нас завтра? Кто последует за Юровским?

Николай думал, уставив взгляд в одну точку поверх той части окна, что была замазана белой краской, – на стаканчик из каолина, прикрепленный к столбу, чтобы изолировать и закрепить провод. Ему хотелось вовсе никогда не родиться или жить в каком-нибудь другом теле, не имеющем отношения к Николаю II. Он завидовал белому стаканчику, подвешенному на столбе, этому безжизненному предмету, и весь словно погружался в форму узкой перевернутой чашечки, из которой никто никогда не пил. Спокойная неподвижность каолина, его никчемность, его повторение в целой серии, в миллионах точно таких же стаканчиков, развешенных на столбах империи, самой большой в мире, чтобы давать свет… Зачем было рождаться царским сыном, а не каолиновой жилой в скале?

Николай взял увеличительное стекло и стал рассматривать свою ладонь, тыльную сторону кисти. Все это и есть он – красные и розовые линии, параллельные полосы, черные и длинные волоски, впадинки, пятна, голубые припухлости вен. Целый пейзаж. Какая-то долина, где много лет назад жили люди. А затем они ушли отсюда, и дикая трава разрослась здесь так, что забила все дороги. Наверное, солнце должно было выжечь долину; и все же когда-то она была полна жизни…