Лев Ошанин - Талисман Авиценны [роман в стихах]

В Бухаре уже знают талант его зрячий,
Все растет возвращенных им к жизни число.
А он сам сомневается в каждой удаче,—
Может, просто опять в этот раз повезло.
И особенно после того самаркандца —
Ибн Сина шаг за шагом лечил его сам,
В этот вечер больной уже стал подниматься,
Веселеть, улыбаться врачу и друзьям.
В чем ошибка? Под утро ему стало хуже,
И с последней звездою он молча угас.
В умиравших глазах отпечатался ужас,
Ибн Сине никогда не забыть этих глаз.
Он считал себя неучем. Не было сладу
С жаждой знать, отделять и вычеркивать ложь.
Он ходил на базаре по книжному ряду,
Только нужную книгу не сразу найдешь.
Знал Коран наизусть, да какой в том прибыток!
Знал законы, их мог толковать на ходу.
И не знал что-то главное…
Может быть, скрыто
Это главное в тихом эмирском саду?
Недоступно, неведомо для человека,
Если он не из царствующей семьи.
Там Хранилище Мудрости — библиотека
Бережет многодумные тайны свои.
Вновь он роется в книгах на старом базаре,
И его уже помнят доставщики книг —
То его стариком Гиппократом одарят,
То, глядишь, и Гален из-под пыли возник.
А астрологи, муллы все злей и угрюмей
Перед ним опускают огонь своих глаз.
Завещавший богатство мечети не умер,
Потому что вот этот Хусейн его спас.
Он, поникшую жизнь вырывая из праха,
Их немалым доходам мешает порой.
Злые тени грозят ему карой аллаха.
Карой неба. А может, и карой людской?
…Ночью с улицы к ним застучали упрямо.
Он вскочил, ошарашенный шумом ночным.
Возле дома стояли солдаты — гулямы.
Оказалось, гулямы явились за ним.
Он накинул халат. Мать, затихшая в горе,
И соседи, проснувшись, глядят ему вслед.
Вот что значит со слугами божьими спорить…
А такой он был добрый…
В семнадцать-то лет…
Вдоль дувалов его чуть не волоком тащат.
И при этом орут:
— Побыстрее, юнец! —
Не тюрьма ли их ждет, что решетки таращит?
Нет, тюрьма в стороне. Путь привел во дворец.
Дверь открылась. Придворный с кривою усмешкой
Поманил его пальцем под каменный свод.
На ступеньках крутых обернулся.
— Не мешкай.
Светлоликий тебя — недостойного — ждет.—
Что? Хусейн испугался. Зачем он эмиру?
Может, скрыться поможет бухарская ночь?
Он не знал, что эмира болезнь надломила
И врачи не сумели эмиру помочь.
Вот тогда и послали за ним. Он не помнит
Ни нахмуренных лиц, ни халатов цветных,
Ни наполненных дивною роскошью комнат…
Светлоликий был жив, но безжизненно тих.
Знал Хусейн, чем грозит неудача. Тревожно
Билось сердце в сиянье дворцовых огней.
Хорошо, что болезнь оказалась несложной.
За три дня безотлучных он справился с ней.
И запомнилось только: на утренней сини
Маски лиц — удивление, страх, торжество.
Зал заполнен людьми. Он стоит посредине.
Светлоликий, прищурясь, глядит на него.
— Ты, юнец, от болезни избавил эмира.
Значит, есть в тебе счастье, талант в тебе есть.
Чтоб монаршую милость молва не срамила.
От эмирских щедрот что тебе преподнесть?
Длиниогривых коней самой солнечной масти?
Должность в вечной прохладе эмирских палат?
Волооких красавиц с ресницами настежь?
Груду золота? Или парчовый халат?
— Нет, — ответил юнец, — я в желаньях умерен.
Но я знаю, что ты всемогущ и велик.
Ты открой мне в Хранилище Мудрости двери.
Допусти меня к медленной памяти книг.
— Это все? — удивился эмир непритворно.—
Ты не шутишь? —
Он двинул алмазным перстом.
— Бескорыстье ребенка! — вскричал он придворным. —
Он об этом не раз пожалеет потом.—
И усмешки по лицам запрыгали тенью.
А юнец, поклонившись почтительно им,
Стройный, строгий, пошел, не теряя мгновенья,
Прикоснуться к великим предтечам своим.

Как повелел всевидящий аллах,
Здесь, в сердце азиатского простора,
Отцом его был добрый Абдаллах,
А матерью красавица Ситора.
Под Бухарою в Афшане рожден —
В мальчишеском азарте сновидений
Где тот момент, когда почуял он
Внезапно обозначившийся гений?
Что значит гений? Просто свет такой,
Которого другие не видали,
Тот вечный зов, тот вещий непокой,
Высвечивающий иные дали.
То ощущенье острой правоты,
Которое до смерти душу гложет,—
Что можешь ты, а значит, должен ты
То совершить, чего никто не может.
Отец едва угадывал родство
Ребенка с миром тесным и пустынным.
И сам не знал — гордиться надо сыном
Или страдать заране за него.

Все горит и горит Бухара, на заре
Прошлым утром подожжена.
По горящей земле, по ночной Бухаре,
Задыхаясь, идет Ибн Сина.
Он писал свою первую книгу. Беда
Обломала работу и сны.
Кто поджег Бухару — кочевая орда
Или лютый Махмуд из Газны?
С первых стонов на улице был Ибн Сина.
Кони в пене, свистящий металл…
Рядом с ним голова старика снесена,
А лачугу огонь разметал.
Он забыл о часах, обожженных леча
Или раны бинтуя в жаре.
К ночи стихло. В крови земляков до плеча
Он идет по ночной Бухаре.
За дувалом дымится обугленный сад.
Тень по серому пляшет лицу.
Ибн Сина опускает измученный взгляд —
Он не может помочь мертвецу.
Ноги сами ведут, он у них в поводу,—
Полетел бы, да не дали крыл.
Ждет Хранилище Мудрости в царском саду.
Где он столько богатства открыл!
Доверялись ему Птолемей и Евклид,
Аристотель беседовал с ним.
Этой ночью вернуться к ним сердце велит.
Он идет, нетерпеньем гоним.
А навстречу вздымается черный огонь.
Тень гулямов — солдат на огне,
И разубранный золотом бронзовый конь,
И пришелец султан на коне.
Убыстряя шаги через свет, через тьму,
Понимает уже Ибн Сина —
Это Книги горят, задыхаясь в дыму.
Это стонут в огне Письмена.
Он к пожарищу рвется, но копья стоят.
Преграждая дорогу ему.
И тогда, раздирая о копья халат,
Он к султану бежит самому.
— Прикажи потушить! — его губы кричат.
Тот сужает задымленный глаз:
— Богомерзкие книги дают этот чад,
Чтобы светоч Корана не гас.
— В этих книгах вся мудрость земли сплетена,
Ты и к книгам беспомощным лют,
Забавляешься смертью! — кричит Ибн Сина,—
Ты забыл, сам ты смертен, Махмуд!
— Что ж, бухарец, — султан усмехнулся,—
пророчь! —
И столкнул его с места конем,—
Мне убить тебя надо за дерзость. Но — прочь!
Не мешай любоваться огнем.—
Ветер был. Он золою засыпал весну.
Птицы в голых ветвях не поют.
И унес из родной Бухары Ибн Сину
Прошагавший по пеплу верблюд.
Караванщик, знакомец с мальчишеских дней.
Видит слезы на добрых глазах.
— Я, как Книга, беспомощен был перед ней.
— Перед кем?
— Перед смертью.—
В слезах
Все, что напрочь отрезано или мертво
И назад не вернется уже.
Двадцать лет — это юность? Смотря для кого.
Боль и злоба к Махмуду в душе.
Покачал головой караванщик.
— Ты мудр.
Но иначе зовется беда.
Если б вправду там был газневийский Махмуд,
Ты живым не ушел бы тогда.
Видишь, город ученых — Гургандж впереди,
Весь в дворцах и аллеях чинар.
Как придем туда — прямо к везиру иди.
Там мудрец не один начинал —
Поднимался Гургандж у реки на плече.
И не думал, не знал Ибн Сина,
Что бухарская слава о нем, о враче,
Здесь, в столице Хорезма, слышна.
Сам везир — старец с мыслью, парящей в веках,—
Поднялся перед ним, как судьба.
Вот и служба у шаха, и деньги в руках.
Чтоб купил себе дом и раба.
Есть ли место печальнее рынка рабов?
Он идет мимо взглядов тупых.
Мимо слез, мимо горько опущенных лбов,
Мимо мускулов полуслепых.
В этом мире страданья, беды и тоски
Вдруг хлестнул его девичий взгляд.
А глаза так отчаянны, так широки,
Что, наверно, ресницы болят.
Рослый работорговец с лицом как урюк,
Молчаливо ощеривший рот,
Из пятнадцатилетних девчоночьих рук
Несмышленыша мальчика рвет.
— Стойте! — властно велел Ибн Сина.
— Мой товар, —
огрызнулся купец, — не тревожь!
Покупает мальчишку вон тот сыровар,
А сестру его не оторвешь.—
Что в ней было? Невылитых слез тишина?
Ветер черных волос у лица?..
— Покупаю обоих, — сказал Ибн Сина
И увел их домой от купца.
Дома к легким ногам его пала Ширин.
К ним — губами и пламенем скул.
Поднял девушку новый ее господин
И в глазах у нее утонул.
А назавтра его пригласил хорезмшах.
У эмира в бухарском дворце
Надо было рассчитывать каждый свой шаг,
Благолепье храня на лице.
Здесь встречал его юноша, сверстник встречал,
Их глаза друг для друга зажглись.
Шах рукою обвел несмолкающий зал:
— Вот, прошу в мой ученый меджлис! —
Что такое меджлис? Голоса, и чалмы,
И халаты из всех городов.
Острословы, хранители истин, умы.
Сочинители длинных трудов.
Здесь читались трактаты, звенели стихи.
Ибн Сине оказались сродни
Добрый седобородый гигант Масихи
И великий аскет Бируни.
Астроном Бируни был хозяином звезд.
С ним бухарец поспорить любил.
В споре каждая мысль поднимается в рост.
Прибывает сомнений и сил.
— Вечен мир, — восклицал он,—
и не сотворен.
— А аллах? — щурил глаз Бируни.
— Он велик, — отвечал Ибн Сина, — только он
Непричастен к созданью земли!
Непричастен он к людям — в глазах у меня
Бухары разметавшийся прах,
Мертвецы и сокровища в пляске огня…
Если есть, где же был он, аллах!
— Брат, — шептал Бируни, — не пойму одного.
Или застят мой взгляд облака,
Во вселенной я место ищу для него
И найти не умею пока.
Что такое меджлис? Меж невежд и ханжей
Это маленький остров. На нем
Голос истины громче и воздух свежей,
День сливается с завтрашним днем.
…Масихи был одним из ученых врачей,
С Ибн Синою характером схож.
И не сразу поймешь, чей диагноз точней,
Чей верней хирургический нож.
Вместе с тем он наивную веру таил
В то, что жизнь его звездам видна. Он вздыхал:
— Лютый враг мой звезда Альтаир,
Горе мне, если близко она! —
Масихи был, наверное, старше втройне,
И советы его глубоки.
Но не только к нему, а уже к Ибн Сине
Шли хорезмские ученики.
А когда оставался один Ибн Сина,
От друзей два часа оторвав,
Он спешил в свой мирок, где была тишина
И кипели отвары из трав.
Познавал он металлы и звездную стынь,
Связь ушедших и новых времен,
Понял тайну рождения гор и пустынь,
Здесь задумал Врачебный канон.
Но в каких бы глубинах ему ни греметь,
Помня счет человеческих бед,
На подушках напротив усаживал смерть,
Чтоб понять, как сломать ей хребет.
Вел он с нею свой давний, свой яростный спор,
Набирал потихонечку власть —
То целебный настой возникал, то раствор,
То рождалась волшебная мазь.
Смерть идет вслед за каждым все долгие дни,
Словно камень летит из пращи.
— Я найду ее тайну, поверь, Бируни! —
Друг в ответ улыбался. — Ищи.—
Имена их сплелись в пересменке веков,
Так и жить бы до поздних седин —
Открывать, сомневаться, лечить бедняков,
А потом возвращаться к Ширин.
В этой девочке столько хранилось тепла,
Женской неги и детской игры…
Каждый миг она неповторима была,
Расточая без счета дары.
А в тот вечер был полон любовью весь мир —
Беззащитен, бездонен и тих.
И планета Сатурн, и звезда Альтаир,
Не мигая, смотрели на них.
Поздно ночью его оторвали от сна —
Шах зовет. Разве шах занемог?
— Что случилось? — спросонок спросил Ибн Сина.
Раб ответить на это не мог.
Не причуда, над шахом забравшая власть.
Не болезнь разбудила дворец.
К ним в Гургандж беспокойная весть ворвалась —
От султана Махмуда гонец.
В этот раз не соцветье шелков, не казну.
Не красавиц с метелью в глазах.
Тех ученых велел он доставить в Газну,
Что собрал у себя хорезмшах.
Шах печально глядит на ученых друзей.
Разве в чем-нибудь он виноват?
От султана зависит он жизнью своей.
На султанской сестре он женат.
— Шах! — поднялся старик Масихи в тишине.—
Что мне делать — никак не пойму.
Меч ислама — Махмуд, христианину, мне
Ехать прямо на плаху к нему.
— Шах, — сказал Ибн Сина, поднимаясь, — прости
И спасибо на все времена.
Но к султану Махмуду мне нету пути,
Лучше смерть для меня, чем Газна.
Не ученого ищет султан, а льстеца,
Чтоб на всех газневийских углах
Славил имя его и твердил без конца
Вместо истины слово «аллах».—
Шах сказал — Пусть бы я запечатал свой рот,
Твое имя повсюду в ушах.
Рано утром султанский посланец придет.
Но ведь есть еще ночь, о мой шах!
Да, но что тебя ждет в каракумских песках?
А в Газне и почет, и покой,
И довольство, и слава, и дом…
— О мой шах,
Видишь, звезды горят над рекой.
Можно двигаться целую ночь напролет…—
Шах смахнул на прощанье слезу.
— Сам тебя доведу я до главных ворот,
Проводник и верблюды внизу.
Вот и все. Оставалось забыть про дела,
Взять Ширин и пойти по земле.
Он вбежал. А любимая тихо спала.
Пальцы словно струились в тепле.
Как ей, тоненькой, перенести переход —
Семь хорезмских песков впереди,
И куда он отсюда ее приведет,
Где совьет ей гнездо на пути?
Так сидит он, не двигаясь, может быть, год,
Или час, или десять минут…
Чернокрылые волосы в руки берет —
Где для них он отыщет приют?
Только выбора нет… Он уходит во тьму,
Оставляя ей шепот скупой:
— Спи, Ширин. Вот найду, где раскинуть кошму,
И тотчас же пришлю за тобой.—
Кто же знал, что, скрываясь, меняя жилье,
За песчаными стонами вьюг
Больше он никогда не коснется ее,
Этих легких, единственных рук.
Вместе с ним уходил Масихи, уронив
Две слезы из-под старческих век.
Ибн Сина от прохлады урючин и слив
Начинал иссушающий бег.