Татьяна Кононова - На заре земли Русской [СИ]

Тремя днями после приезда Андреева обоза киевский двор встречал Всеслава. Парнишка-гонец, которого послали вперед, передал все в точности. Изяслав даже решил отложить на время свое возвращение в Туров, чтобы снова встретиться с человеком, которого не мог назвать ни другом, ни врагом. Клятва о мире, крестоцелование, что было совершено на берегу реки Немиги, не примирило их ни на шаг. С младшими братьями полоцкий князь и правда был дружен, а с ним самим — нет… Уж больно они разные, чтобы рядом стоять.

Но Всеслава в народе знали и любили далеко за пределами Полоцкого княжества. Не понаслышке было известно, что он хоть и молод, но смел и мудр для своих лет. Киевская и туровская дружины вместе с полоцкой ходили в походы на ливь и ятвягов в шесть тысяч пятьсот пятидесятых годах [3] 6550-е гг. — 1045–1048 от Рождества Христова. Древнерусская система летоисчисления. от сотворения мира. Всеславу, вставшему во главе полоцкого войска, было шестнадцать солнцеворотов, но великий князь Ярослав уже тогда приметил его как воина, из которого выйдет толк.

Теперь же сам великий князь ходил с трудом, опираясь на суковатую палку и сильно хромая, в седле же сидеть ему было еще менее сподручно. Однако, не ставя себя выше гостя, он вместе с сыном выехал навстречу старшей полоцкой дружине. Всеслав, заметив это, первым снял шапку и поклонился, приложив ладонь к груди, а потом, наклонившись к Радомиру, заметил:

— Не опоздали. Изяслав еще здесь.

— Слава Богу, княже, — с заметным облегчением выдохнул сотник. — Слава Богу…

Вокруг великокняжеского подворья толпился народ, иные и заглядывали за ворота, стараясь поближе оказаться к полочанам. Почувствовав пристальные, недружелюбные взгляды монаха в черной рясе и остроконечной куколи, Всеслав поправил верхнюю полу плаща, прикрывая серебряное Перуново колесо на черном шнурке. Радомир неодобрительно покосился в его сторону:

— Зачем, княже, веры предков смущаешься? Носишь оберег, так носи с честью. Отец твой громовержцу-батюшке кланялся.

— Не смущаюсь, — отмахнулся Всеслав. — Но не время родной верой щеголять. Не носят же крест напоказ, и я не стану.

А люди не слышали этого тихого разговора. Кто-то тайком крестился, кто-то расталкивал других, пробираясь поближе. Тимофей, вытянув из калиты горсть длинных медных гривен, швырнул деньги в толпу; те, кто победнее, ринулись в драку, другие же остались от свалки в стороне. Бояре видели, как иные смотрят на князя Всеслава: едва ли не с благоговением, с верой и нескрываемой надеждой. Отнять у человека можно все: и дом, и честь, и все искренние слова, только веру отнять нельзя. И народ верил в то, что полоцкий князь, князь-волхв, князь-чародей, сильнее княжича Изяслава, и то, что он правит в далеком уделе, а не в стольном Киеве, только укрепляло их веру в его силу: сей день надо быть храбрым и честным, чтобы оставаться в стороне от назревающей грызни за Киев.

Всеслав и Изяслав спешились друг напротив друга, обменялись учтивым поклоном. Туровский князь заметил, как киевляне потянулись рекой к воротам подворья, узнав гостей с севера, и с неудовольствием приказал кметям, стоявшим в карауле, разогнать особенно любопытных. «Обо мне в граде моего отца столько не говорят, сколько об этом… чародее, — мелькнула неприязненная мысль. — Зачем приехал? Навряд ли о мире просить. Неужто про боярина своего так скоро догадался?» Но своим видом Изяслав не показал волнения ни на миг, наоборот — его красивое, точеное лицо оставалось холодным и бесстрастным.

— Здравия и мира вашему дому, — Всеслав как гость первый приветствовал хозяев по обычаю, только не поклонился, словно позабыв.

— Будьте гостями, — без тени улыбки кивнул в ответ Изяслав. — Киев — родной дом для всех.

— То-то и манит моих бояр этот «родной дом», — с иронией заметил Всеслав. — Здесь говорить будем, или войти пригласишь?

В его тоне явственно слышалась прохладная усмешка, отчего сыну Ярослава стало не по себе. И на мгновение ему почудилось, что рядом с ним стоять холодно: до того суровым и пристальным был взгляд спокойных серых глаз полоцкого князя. Но тем не менее Изяслав, переборов в себе нечаянное замешательство, широким жестом и хозяйским кивком головы пригласил гостей из Полоцка войти в киевский терем.

Старшим дружинникам было приказано дожидаться внизу, в столовой горнице. Для них там собрали щедрый пир. Гусляры в полутемном углу бренчали на железных струнах, глуховатыми голосами подтягивая подблюдные песни, тройка братьев-скоморохов плясала и кривлялась в освещенной факелами бревенчатой галерее. Изяслав, морщась от так неприятных ему старых русских забав, быстрым шагом прошел до своей светлицы, дождался шедших позади него отца и Всеслава, пропустил их вперед. Здесь, на третьем полу терема, шума с улицы и с первого пола слышно не было, только изредка доносились взрывы хохота: юные плясуны смешили бояр.

Всеслав, скрестив руки на груди и больше не утаивая свой Перунов оберег, прошелся от двери и широкого окна, остановился напротив дубового стола, за которым расположился Изяслав.

— Долго тянуть не к чему, — начал он холодно и без предисловий. — Мой боярин сбежал к тебе, предав нас. Знаем, что он тебе карту нашего удела передал, рассказал о нашей дружине и граде. Что делать хочешь, Изяслав Ярославич?

— Был боярин твой, стал наш, — уголок побледневших губ Изяслава нервно дернулся. — Знать, не хочет он тебе служить, раз сбежал. Да только он тебе не холоп, чтоб ты искал и возвращал беглого. Вольный человек. Хочет — служит, не хочет — уходит. А с Киева выдачи нет.

— Нет, значит? — Всеслав прищурился, серые глаза его метали молнии, хотя сам он казался удивительно спокойным. — А с Полоцка есть. Так вот же тебе.

С этими словами он обернулся к великому князю, доселе молча слушавшему бесстрастную перепалку:

— Знай, княже Ярослав Владимирович, что сын твой — предатель земли русской и изменник божий. Три солнцеворота назад лично с ним и с братьями его крест целовали на вечном мире и дружбе, а он по весне поход на Псков готовит через Менск и Полоцк. Смуту сеет в моем уделе, на что права ему никто не давал.

Изяслав побледнел и вскочил с изразцового трона…

— Это правда? — глухо спросил старый князь. Пристально вглядываясь в смущенное лицо сына, он крепко, до белизны в пальцах сжал узловатый посох. Изяслав не нашелся, что ответить, замер на месте, вцепившись одной рукой в резную спинку стула. Взгляд его, показавшийся каким-то будто бешеным, метался по широкой горнице. И вдруг он выдернул клинок из узких расписных ножен, коротко замахнулся, но Всеслав сильной и твердой рукой перехватил его запястье.

— Что ты делаешь? — тихо промолвил он. — В своем родном доме железом размахиваешь? Ты на кого руку поднял, на меня? Или на отца своего? Одумайся, Изяслав! Опомнись!