Татьяна Кононова - На заре земли Русской [СИ]

Стемке снился дом. Уже не в первый раз, ворочаясь на колючих ветках и зябко кутаясь в чужую меховую свитку, он видел во сне теплую горницу, иконы и вышитые матерью рушники в красном углу, вспоминал, как по большим праздникам вроде Троицына дня, Радогоща и святок вся небольшая, но дружная семья собиралась вместе. Возвращался с княжеской службы батька, оставляла все хлопоты по хозяйству матушка, оба брата, уже выросшие, но не забывшие прежней жизни, ненадолго возвращались в отчий дом. В минувший солнцеворот Степан всегда приводил с собой молодую жену, Аришу, и хозяева ее принимали, как родную. В такие дни всегда было светло и весело, вспоминалось детство. Что же стало теперь? Жив ли отец, здорова ли мать? Все ли ладно у Степана и Ариши?

Так и на сей раз: праздник, последний день святок, плавно перешел в застолье. Отец, слегка подвыпивший и захмелевший от меда и браги, шутил и смеялся. Улыбалась мать, смущенно заливалась краской Арина Егорьевна, и, когда она отвернулась, пряча раскрасневшееся лицо за рукавом, а потом снова открыла его, на один миг Стемке показалось, что косы у нее не золотистые, а отливают рыжинкой, и, улыбаясь, она прикусывает нижнюю пухлую губку. Марьяша привиделась… Едва весь мед был выпит, братья ушли на двор: играть в черёшки [12] Древнерусское подобие игры в городки. . У Степана рука была нетвердой, он раз за разом бросал палку все более косо и криво, но вот пришел Стемкин черед. Слегка размахнувшись, парень бросил гладко обструганную ветку в расставленные деревянные чурки, те беззвучно раскатились по снегу, и вдруг над головой раздался короткий свист и звон.

Одновременно обернувшись, братья увидели, как в деревянную балку над крыльцом, ту, что поддерживала дверь, вонзилась стрела с рыжеватым оперением и застряла в мягкой древесине, чуть подрагивая на ветру. Степан попробовал ее выдернуть, но у него не получилось, а вот младшему стрела легко поддалась, легла в ладонь, как влитая. Острый наконечник сильно оцарапал пальцы, и по ладони к запястью побежали две кровавых дорожки.

Стемка проснулся. Взглянул на правую ладонь: никакой крови не было, да и стрела привиделась. Запомнилось только рыжеватое оперение с серыми прожилками, похожее на соколиное. Странный сон, больно неясный: боги хотели что-то сказать, а он не понял. Ему редко снилось что-то, тоска по дому и по родным давно отступила, и на ее место пришла глухая пустота. Парень думал, что разбойник из него так себе, атаман и заводила — тем более. Убивать и грабить он не умел и так и не научился, подстрекать к этому других не мог, бросить все и уйти теперь уже не позволяла совесть. В отличие от покойного Ивана Игнатьевича, он ни с кем не стал особенно дружен, разве что Левка считал себя его товарищем. Однако народ не бунтовал, сменить его не требовали, убить не пытались — и на том спасибо.

Приручить бы сокола, что ли, промелькнуло в голове — со скуки. Хоть один был бы друг, ну и что ж, что птица, зато верная…

Холод доконал. Поеживаясь и дыша на посиневшие руки, Стемка слез с лежанки и перебрался к костру. Тот, правда, уже потух, и надо было складывать его и высекать искру заново. Пальцы от холода плохо слушались, подходящие камни были сырыми, возиться пришлось долго. На шум, голоса и крики у реки молодой атаман не обращал внимания: пускай шумят, их дело, только дай бог, чтобы вовремя скрыться успели, если появится кто из путников. Странное дело: эти люди, забывшие Бога и церковь, не соблюдающие семь святых заповедей, чтут православные обряды и словно надеются, что простит Господь заблудшие души, видя, что они хоть и не могут жить по правде да по совести, все равно его не забывают.

А на реке было и вправду шумно и весело. Те, в ком остались осколки православия, по-прежнему соблюдали обычай: на последнее святочное утро ныряли в прорубь. Полночь проспали, умаявшись за день, и решили вспомнить обряд с рассветом. Красиво было морозным зимним утром в лесу: ни ветерка, ни скрипа, ни шелеста, в серебре замерли тяжелые ветви деревьев, низко опущенные к самым сугробам, тусклое серое солнце искрилось на чистом, подсыпанном за ночь снегу. Один из шайки, черниговец Велег, раскромсал лед на середине реки топором, окунулся первым. С криком и руганью сквозь дикий хохот выскочил, ошпаренный будто, не надевая кафтана, промчался по сугробам — греться. Под свист и улюлюканье остальных нырнули еще трое.

Стемка услышал, как сзади захрустел снег и затрещали мерзлые ветки. На поляну выбрался Левка Косой: раскрасневшийся, с мокрой гривой русых волос, завернувшийся сразу в два кафтана.

— Что, Стемир Афанасьич, пойдешь в проруби купаться-то?

Стемка молча покачал головой, продолжая чиркать камнями друг о дружку. Искра появлялась, но почти сразу же гасла, он начинал злиться.

— Да брось ты нас чураться! Что ты как неродной?

— Я вам и есть не родной, — отозвался Сокол. Говорить не хотелось. Огонь наконец послушался человека, он осторожно перенес искру на хворост, раздул пламя посильнее и с наслаждением протянул к теплу озябшие ладони.

— А может, струсил? — Левка плюхнулся прямо в сугроб напротив и тоже придвинулся греться. — А может, что прячешь? Чародейские знаки, они, старики бают, на груди у волхвов…

Атаман молчал, привычно хмурясь и разглядывая пламя. Рыжие лепестки распустившегося огненного цвета лизали поленья и ветки, отскакивали на снег и гасли на влажном холоде.

— Пошли вместе, — продолжал настаивать Левка. — Тебя ж так, Стемка Сокол, и не признают никогда. Ты всегда особняком, нельзя так. А тут — не то, чтобы с нами… Ты же православный? Так очистись перед Богом хоть с таким обрядом. Говорят, верная примета.

Парень хотел ругнуться в ответ и отправить его к лешему, да не стал. Задумался над сказанным. Что бы ни думали про него теперь в Киеве, туда ему дороги нет. А вечно в стороне ото всех жить нельзя: не выживешь в одиночку, не справишься. Прав был драчун-Левка: никогда ему не стать таким же, как Иван Игнатьевич, если не будет со всеми заодно. И начинается это не с боя и не с похода, а с мелочей. Ведь если человеку не доверяют в самых простых делах, если не знают его, каков он, разве станут слушаться в бою и уважать?

Молодой атаман поднялся, забросал снегом гаснущий костер и направился к реке. Уже на берегу услышал одобрительные выкрики и хохот: его заметили. Левка трусил позади, они остановились в нескольких шагах от проруби. Побродив недолго по острой кромке льда, Стемка решительно сбросил свитку, сдернул шерстяной худ и принялся стягивать рубаху. Народ неожиданно примолк. Кто-то перешептывался, но слов нельзя было разобрать. На миг обернувшись, парень понял, что все смотрят на него, а Левка — тот и вовсе рот приоткрыл и забыл захлопнуть.