Татьяна Кононова - На заре земли Русской [СИ]

— Муха залетит, — мрачно пошутил Сокол.

— Это у тебя что со спиной? — тихо спросил Левка, опомнившись. Сам Стемка этого не видел, но длинные светлые шрамы от кнута, расчертившие всю спину вдоль и поперек и зажившие с грехом пополам, являли собой зрелище не из лучших.

— Киев подарил. Ну, отходи!

Левка молча отступил. Столпившиеся вокруг мужики и парни подбадривали своего атамана:

— Давай!

— Да помолиться не забудь!

— Водичка, ух, теплая!

Но ему и без того хватало храбрости. Ледяная вода стиснула сердце стальным обручем, он на миг задохнулся, а потом вдруг все отпустило, и стало легко-легко, как будто он не в реку вошел, а ступил на невесомую дорогу, ведущую к небесам. Зажмурившись, Стемка нырнул с головой, бесстрашно выпустил кромку льда и, когда все дыхание выбило из груди, он вынырнул, встряхнулся, откидывая назад мокрые волосы, несколько раз судорожно вдохнул, хватая свежий морозный воздух. Быстро перекрестился, затем нырнул еще раз, и еще — третий, последний по обычаю. Выскочил из проруби, смеясь и отфыркиваясь, завернулся в жаркую свитку и бросился нарезать круги на берегу.

— Хорош, — с улыбкой заметил черниговец Велег, поглаживая короткую русую бородку.

Долго не стихали смех, крики и плеск воды на реке. Крещенское утро переливалось алмазно-белым лесным снегом на солнце. Стемка и Левка грелись у заново разведенного костра после купания в проруби. Не желая в который раз напоминать о своей молодости и неопытности, атаман повторил за всеми, лихо окунулся трижды, хотя раньше никогда этого не делал, а теперь, завернувшись в свою и чужую меховые свитки и обмотав шерстяные онучи поверх холщовых, старался не стучать зубами от холода.

Несмотря на это, он был по-своему благодарен Левке за то, что у того хватило терпения вытащить его ко всем на реку. Если бы не этот поступок, он бы так и оставался по-прежнему в стороне, а так — хоть на маленький шаг, почти незаметный, но стал ближе к своей ватаге. И странное дело: спустя почти полсолнцеворота он уже не видел в разбойниках бесчестных и бессовестных головорезов и отступников. За плечами у каждого оставалась своя история, свои горе и беда, ведь просто так сюда никто не пришел. Ни один из тех, с кем Сокол хоть раз поговорил, не решился бы бросить дом, семью и хозяйство и уйти в лес — убивать и грабить. У всех были свои распри, нарушившие привычный уклад жизни: не с одними, так с другими.

Старик Лют не раз рассказывал, почему пришел к ним Ванюха Красный и почему остался. Сожгли половцы все дома в Любече, где он родился и жил, погибли его товарищи, жестоко убит был старший сын Кудияр, который не побоялся взять в руки меч, хотя и знал, что не сможет противостоять степнякам в одиночку — тот самый мальчишка, которого когда-то напомнил ему Стемка, — над младшей дочерью, пятнадцатилетней Полей, враги надругались, а жену вместе с другими бабами города увели в плен, да так она и не вернулась. Озлобленный и разбитый горем, кузнец Иван поднял народ, повел вдогонку большому степному отряду, да только простые люди против степняков — что мухи: те прихлопнут и не заметят. На пожаре Иван сильно обгорел, с тех пор и носил, будто в насмешку, прозванье «Красный». Отпор дать не сумели: половцы загнали их в леса и долго кружили вокруг, не выпуская. Оставшихся в живых Иван увел подальше, к Менску, да так они там и обосновались. Лют был с ними, но оружия в руках не держал: кашеварил…

А Левка — тот совсем молодой, зеленый. Стемка узнал, что они ровесники, да и судьба у них оказалась схожей. Левка сбежал в лес из Киева, проиграв Божий суд и не желая второй раз подставлять голову под меч. Обвинили его напрасно, желая получить с его семьи виру. Князь приказал провести суд Божий, а неверующий Левка по совету родичей скрылся из града. Его нашли, хотели повесить без дознания, но князь Ярослав не позволил. Об этом Левка вспоминал с благоговением и почти с благодарностью: воевода уже отдал было приказ его повесить вместе с теми, кто ему якобы помогал, да потом будто передумал, а после ему рассказали, что, по словам мудрого старого князя, лучше пожалеть одного виновного, чем казнить десяток безвинных. Да только это не помогло: Божий суд был проигран, и Левка снова сбежал, да на второй раз ему повезло больше: заблудился, наткнулся на «добрых людей», что отвели его к костру и накормили, а после отказались отпускать. Впрочем, он не больно-то и сетовал на судьбу: лучше прожить мало, да хорошо, чем долго, да в вечном страхе.

— Так, может, расскажешь, что это у тебя за подарочек такой от Киева? Я тебе все рассказал, мало кто про меня знает, — едва договорив про себя, Левка откинулся назад, к стволу дуба, и протянул замерзшие ноги к огню. Стемка, помрачневший и погрустневший, угрюмо молчал, лепил снежки и бросал их в огонь. Тот шипел, как от злости, но не гас, а только плевался в своего обидчика искрами.

— Да… глупо получилось, — наконец отозвался Стемка. — На Подоле вступился за мальчишку, да не знал, что вора бьют. А когда понял, то уж поздно было. Жалко его стало, я и не сдал его воеводе. Сочли сообщниками. Мне вот… плетей дали, — он поморщился и неосознанно потер плечо, будто вспомнив старую боль, — а с ним не знаю, что сделали. Я два дня дома пролежал. Потом мать сказала, что подворье воеводы кто-то поджег, и все на меня думают. Все же видели, как… ну, это… А я сразу понял, что пожар — Зорькиных рук дело. Но его то ли не видал никто, то ли доказать не могли. Отец мне велел в Полоцк уехать, у Всеслава просить защиты, да я не добрался.

— За поджог вина большая… — Левка задумчиво поскреб в затылке, лихо сдвинув шапку набок. — Разграблением наказывают и на поток высылают. Повезло тебе, что сбежал.

— Мне-то повезло, а вот мать с отцом? За одного вся семья расплачивается. И отец мой — не славянин, а датчанин, вроде и близок был к князю Ярославу, да он его другом своим не считал. И мама — из племени финно-угров, а они в немилости были. Как бы не вышло еще хуже…

Стемка с досады залепил снежком в дерево и вдруг, напрягшись натянутой тетивой, вскочил на ноги, схватил за рукав Левку, вслушиваясь в звенящую морозом тишину зимнего леса.

— Слышишь? Будто конный едет?

Друзья переглянулись. И вправду: чуть поодаль от их поляны, где они развели костер вдали от остальных, хрустела тонкая корочка наста под тяжелыми подкованными копытами и чуть слышно шуршали присыпанные снегом ветки. Парни, не сговариваясь, выхватили оружие и нырнули в заснеженные кусты — только вздрогнули от осыпавшегося за шиворот снега. Левка дернул нож из небольших узорчатых ножен, а Стемка вдруг изумленно присвистнул, с силой опустил занесенную Левкину руку. Он как завороженный смотрел на приближающегося всадника, а тот, конечно же, не замечая их, ехал шагом, осторожно, тоже прислушивался к лесной тишине, опасаясь внезапного налета лихих людей. Одет он был в тканые шерстяные порты и теплую рубаху, плечи его покрывал простой плащ, крашенный черной ольхой и подхваченный под правым плечом крупной медной фибулой. К седлу был привешен топор с резной рукоятью, из-под плаща торчали ножны с клинком. Всадник был высок, плечист и черноволос, часть головы его была выбрита, на лоб падал короткий волнистый чуб, слегка тронутый сединой. Иней посеребрил седые подкрученные усы, лицо казалось суровым и замкнутым.