Татьяна Кононова - На заре земли Русской [СИ]

— Невзора… где…

— Жинка твоя? Тишка, дружок мой, увел ее, в лесу схоронились оба. Ты не болтай, молчи, береги силы!

Пытаясь еще спросить про киевский обоз, Дарен закашлялся, бессильно повис на руках у незнакомца. Ему казалось, что под ним не снег, а бурная река, и от этого мутило так, что он не мог даже вздохнуть полной грудью. Вскоре все вокруг покачнулось в очередной раз особенно резко и померкло.

Вокруг было темно и так тихо, что про такую тишину в Киеве говорят: «Бусы у девки за версту звякнут, и то слышно». Каждый выдох давался с трудом и с неприятным свистом в груди. Чьи-то сильные, но осторожные и ласковые руки приподняли голову, подложили свернутый втрое отрез мягкой шерсти. После этого, все так же придерживая, поднесли ко рту плошку с горячим отваром. Дарен немного отхлебнул — жуткая горечь обожгла все внутри, он закашлялся.

— Ох, матушка Пресвятая Богородица, да что же это…

Невзора! Здесь, рядом, жива, цела!

— Не тревожься, так должно, — отозвался тихий и глуховатый девичий голос. — Вскоре уж проснется, полынь с крапивой в самый раз хорошо будят после этакого.

Сознание вернулось, однако вместе с ним вернулась и ужасная боль в левом боку, которая чуть не потянула обратно в спасительную тьму и тишину. Парнишка сдавленно застонал, стиснул зубы, повернул голову. Место казалось незнакомым, но не чужим: в полутемной горнице, где он лежал, было тепло и необыкновенно уютно, совсем как дома. Чуть слышно потрескивала лучина в рогатке у стены, за стеной шуршали снег и ветер, а здесь зимы не было. Сладковато-терпко пахло сушеными травами: резедой, гвоздикой, ромашкой и, кажется, столетником. Широкая лавка, застеленная длинными льняными отрезами ткани, заменяла постель. За окном было темно и бушевала настоящая снежная буря.

Невзора, совершенно невредимая, живая, такая родная, склонилась над ним, присев на край лавки, погладила прохладной ладонью по щеке.

— Слава Богу, ну, нынче все хорошо будет, ты поправишься, — прошептала она, прижав его руку к губам.

— Где мы? — только и смог выдохнуть Дарен.

— В избе знахарки, бабки Лады, — лицо девушки оставалось совсем спокойным, словно это ее не удивляло. — Ты Матвея помнишь? Того самого, что тебя вытащил? Он внук ей, а Ульянке — брат.

— Ульянке?

— Ну да, — закивала девушка, отчего тонкие височные кольца на очелье смешно запрыгали. — Это та девица, что тебя отваром поила. Бабки Лады внучка.

По всему телу от потревоженной раны снова разливалась нудная боль, и Дарен смолчал, только кивнул в ответ.

— Повязку сменить надо, — тихо сказала Невзора. Не спрашивала позволения, но, верно, предупреждала, что снова будет неприятно. Сбросила с него стеганое лоскутное одеяло, принялась разворачивать старую повязку. Та вся пропиталась кровью и водой, потемнела, стала тяжелой. Сперва было не больно, даже приятно от бережных прикосновений рук любимой, а потом, когда добрались до последних слоев льняной ткани, что засохли от крови и прилипли к коже, то их пришлось сначала отмачивать теплой водой, а потом уж снимать. Дарен побледнел, запрокинул голову, по лбу, вискам, шее крупными каплями катился пот, но он молча терпел.

Разорванные края раны с горем пополам затянулись, а незажившая середка того места между ребрами, куда пришелся удар, сильно кровоточила. Смочив серую тряпицу в глубокой глиняной плошке, от которой густо пахло чем-то сладковатым, Невзора снова склонилась над ним, осторожно протерла от шеи до пояса чистой водой и стала прикладывать к ране тряпицу, пропитанную целебной настойкой. Кожу снова будто огнем обожгло.

— Что это? Жжется-то как…

— Настой из перца водяного, медуницы, золотарника и листьев земляники, — пояснила девушка. — Ульянка меня научила. Она могла бы и сама тебя выходить, даже лучше и быстрей, чем я, да не стала. Сказала, мол, любящие руки одним прикосновением исцеляют, а я ему — чужая. Вот…

Невзора улыбнулась и смутилась, но продолжила. Вскоре и вправду стало чуть легче, жгучая боль отступила, и тогда, выждав немного, Невзора развернула тряпицу, устроила ее у Дарена под грудью и, чтобы закрепить, обернула в несколько слоев чистой сухой ткани.

— Ну вот и все, — снова улыбнулась, провела ладонью по его волосам, отбрасывая их назад. — Ты бы поспал еще. Матвей обещался с утра зайти, а нынче — около полуночи.

Невзора поднялась с лавки, но Дарен вдруг потянулся к ней, вытянул руку, остановил.

— Погоди. Ляг со мной.

— Что? — растерянно переспросила она.

— Не уходи. Прошу тебя.

В мягкой полутьме горницы он не видел, как она залилась румянцем. Еще немного постояла на пороге, после сбросила с плеч пуховый платок, распустила завязки на кожаных поршнях, забралась на лавку и вытянулась в струнку на самом краю. Еще немного погодя прилегла поближе, устроила голову у него на плече. Сперва боялась даже притронуться, чтобы ненароком не причинить боль, а потом осмелела, прижалась щекой к плечу, коснулась губами широкой ямки над заострившейся ключицей, стала водить пальчиком по груди чуть выше тугой повязки. Он очень любил, когда она так делала: словно выводила узоры-обереги, от этого становилось тепло и так спокойно…

Оба молчали. Невзора нежно и успокаивающе гладила его грудь, плечи, руки, а он, не в силах даже повернуться, чтобы обнять ее, лежал на спине смирно и чувствовал, как от тепла горницы, нежности любимой и по мере того, как отступала боль внутри, клонило в сон. Невзоре наконец удалось уговорить его позволить себе такую слабость — Дарен вскоре уснул и проспал до рассвета.

Разбудили его голоса и шаги в горнице. Приоткрыв глаза и тут же сощурившись от холодного света зимнего дня, он увидел, что Невзоры нет рядом, а против небольшого задвижного оконца сидит тот самый парень с курчавой русой бородой, выстругивая костяным ножом лучины.

— Матвей? — окликнул его юный дружинник, чуть приподнявшись на локте.

— Он самый, — парень поднялся, продолжая стругать щепу, пересел на лавку к нему поближе. — Ну что, герой? Ночь продержался — значит, жить будешь. Бабка Лада и Улька говорят, мол, тяжко раненному самое главное — первую после этого ночь пережить. А там уж пойдет на поправку. Они травницы, дурного не скажут… Ты сам-то кто таков, откуда? Та девка черноглазая — жинка твоя?

— Да… нет, — смутился тот. — Дарен меня зовут, Дарен, Ефимов сын, а она — Невзора, старшего гридня боярина Федора дочка. Я с киевским обозом купеческим ехал. Вроде как… охрана. До Переяславля добрались, все было в порядке, намедни ехали в Чернигов, а по дороге нарвались на засаду. Да ты видишь, что случилось. Нынче и обоз где — не знаю, и сам вот…

— Степняки шалят, — согласился Матвей. Одна из лучинок в его руках, уже готовая, загорелась от искры, высеченной на кремне, и он поставил ее в тонкую рогатку. В горнице сразу отдаленно запахло костром. — Побить бы их хорошенько, в пару-тройку дружин сразу, да только князья в драку лезть не хотят. Меж собой грызутся, а о том, чтоб люд простой защищать, кто меча да топора в руках держать не может, мало кто думает. Наш князь, Всеволод, то и дело в разъездах: то к одному брату, то к другому, то вместе в Киев. Святослав, князь черниговский, тоже. В Смоленске княжит сын Вячеслава покойного, от него толку мало — со Смоленском у Киева и уделов дружба больно не крепкая.