Татьяна Кононова - На заре земли Русской [СИ]

— Смоленск с Полоцком всегда в мире жил. С Псковом, Новгородом, Любечем. Там дружины посильнее будут, чем в наших городах, южных. До них половцы не добираются, усобицы почти не докатываются. И коли б Изяслав знал, с кем дружбу крепить надо, давно бы кончил отцово дело и прогнал степняков, — Дарен устроился на своей лавке поудобнее, закинул руку за голову, задумчиво вертя в пальцах волнистую рыжую прядку. — А он заместо этого… о престоле киевском думает! На что престол, когда удел потерять можно? Им бы всем держаться вместе, и хотя мне ясно, из-за чего они между собой воюют, однако же я все равно не понимаю, отчего нельзя хотя бы нынче это прекратить?

— Этого нам не понять, — вздохнул Матвей. — А я-то что спросить хотел… Ты скажи по правде, как брату родному, ты сам за кого стоишь? Приказы исполняешь али служишь верно великому князю?

Дарен задумался, по бледному лицу едва уловимо проскользнула тень. В глубине души дрогнуло сомнение: вдруг, если правду скажет, поплатится? Стоит ли ее говорить? Только он об этом подумал, как вернулась нудная и долгая боль под туго затянутой повязкой. Незаметно поморщившись, он глубоко вздохнул, задержал дыхание (ненадолго стало легче) и честно ответил:

— Нет, Матвей, я не пес, чтобы служить, и не холоп, чтобы молча приказам покоряться, — выдохнул, смахнул влажные дорожки с висков. Боль проходила, и вместе с нею проходили и сомнения. — Я в другое верю. Недолга власть Изяслава Ярославича в Киеве. Найдутся князья сильнее его, честнее, разумнее. Время пройдет, поздно будет ему оглядываться. Люди сами не захотят его видеть на великом престоле.

Матвей помолчал, поскреб в затылке, пригладил по привычке окладистую русую бороду. Дарен снова затаил дыхание. Он не боялся за свою правду, но полагал, что все свои убеждения сразу выкладывать не стоит.

— Я тоже, — промолвил наконец Матвей. — Будь Всеслав, князь полоцкий, свободен, он бы взял Киев.

— Он не хочет брать Киев, — Дарен покачал головой. — Ему и Полоцка довольно. Он только усобицу прекратить хочет, а как — Бог знает…

— Я знаю, — Матвей наклонился к нему поближе. — Мы должны людей поднять. Рассказать им всю правду про Новгород да про Киев. Ничего в этом нет дурного. Коли мы так сделаем, только лучше будет. Изяславу не место на великом престоле. После смерти отца Ярослава Владимировича он портит все, что до него было справно. Всеслава освободить надо. Только так мы сможем помочь.

— Мы? — Дарен приподнялся на локте. — Я… Я бы не смог. Я семь солнцеворотов в дружине служу великому князю. Да и кто я такой, не сотник, не десятник, так, гридень младший. Кто меня послушает? Были товарищи, что со мной обоз охраняли, да только где они теперь…

— Это верно, нет больше ни обоза, ни охраны, — Матвей снова поскреб в затылке, с сожалением поглядев на парня. — Резня была кровавая. Тебя чудом вытащить смогли.

— Что ж ты раньше не сказал! — взвился Дарен, порываясь вскочить с лавки, но незажившие раны сильно заныли, и он с ругательством опустился обратно, сжал виски ладонями, качаясь взад-вперед. — Некрас, Фома, Ледко, все, что ли?

— Прости, браток. Не хотел я тебе говорить. Первый день ты совсем плох был, я и молчал. А там… ты и не спрашивал, и я нарочно не поминал. Никого не осталось, а тебя, считай, жинка твоя спасла. Прямо среди стрел и мечей металась, искала живых, чтоб помогли. Я и нашел.

Дарен сел, обхватив колени руками, уткнулся в них лицом и затих. Никого не осталось. Никого… А он — выжил. Чудом. Ранен был, по дороге едва не отдал Богу душу, а все равно выжил. Значит, так должно было. Значит, ради чего-то сохранил ему жизнь всеведающий Господь. Надо послушаться Матвея, помочь другим, кому еще нужна эта помощь.

Они проговорили с полудня до самого позднего вечера. Ульяна уже зажгла лучины в горнице, Невзора собрала на стол нехитрый ужин: кашу из репы, крупу-пшено, белый свежеиспеченный хлеб, на улице стемнело, а они все говорили, устроившись вдвоем на одной лавке. Матвей раньше жил в Киеве, хорошо его знал и мог провести кого угодно любым путем так, что ни один таракан не заметит, а Дарен, служивший в дружине, помнил все и всех, кто мог бы им помешать.

Ульянка была Матвею не родной сестрой, а лишь названой. Совсем маленькой девчонкой четырех солнцеворотов от роду брат оставил ее у знахарки, тогда еще тетки Лады, а сам ушел. Бабушка догадывалась, куда привела его кривая дорожка, говорила об этом не раз самой Ульке, чтобы та от родного брата не отворачивалась, как бы ни велела судьба им свидеться. Не все, кто с пути свернул, плохи — наоборот, кого-то это только закалит, сильнее сделает, и Улька, уже взрослая девушка, невеста, все еще наивно верила в сказку бабки Лады о том, что брат ее однажды найдет и что они будут еще счастливы. Этим и решил воспользоваться Матвей: зная, что Лексею, кроме как к станичникам, никуда дороги не было, он решил искать этого парня и не только вернуть Ульянке брата, но и заручиться его помощью.

Сказать легко — а сделать очень непросто, порой даже почти невозможно. То дело, что Дарен и Матвей задумали, было обречено, но слаб тот, кто отступается, не сделав ни единого шагу вперед, и товарищи поклялись друг другу идти до конца, даже если кого-то из них к тому времени не будет в живых.

О Свышнем мире и о спасении душ наших Господу помолимся. Господи, помилуй…

В соборе Святой Софии служили вечерню. В северные уделы зима пришла рано, снег выпал за одну ночь как за целую седмицу, плотным белым покрывалом укутал спящую землю, по утрам, свежий, чистый, пушистый, крупными хлопьями сыпался с серого небосклона и оседал на вязаные платки, шерстяные рукавицы, ресницы, волосы. В приделе храма было пронизывающе холодно. То и дело кутаясь в колючую шаль, расшитую крупными псковскими цветами, княгиня беззвучно молилась, сложив под подбородком озябшие, покрасневшие от мороза руки, коротко и почти незаметно крестилась непослушными пальцами.

Двое младших детей, Глеб и Давыд, стояли подле нее и, следуя ее робкому примеру, клали поясные поклоны под медленное, размеренное вечернее песнопение. Четырнадцатилетний Борис и Святослав, бывший на два солнцеворота моложе и во всем подражавший старшему брату, молились вместе с дружиной напротив самого алтаря. Александре было видно их одинаково склоненные русые макушки, гладко причесанные и перехваченные кожаными ремешками-очельями, она видела, как Борис в перерывах между тем, как перекреститься, пытается согреть дыханием замерзшие ладони.

В этот раз зима ощущалась необыкновенно отчетливо. После жестокого сражения под Менском, где погибли почти все мужчины, в уделе наступил голод. Осенью о нем старались не думать, надеясь на заготовленные с лета соленья и запасы в погребах, а как настала зима, как пошли тяжелые простуды, тогда и стало ясно, что детей кормить, почитай, нечем, потому что почти всю минувшую осень были заняты усобицей, похоронами погибших, отстройкой разрушенных и дотла сожженных городов, а урожай убрать успели далеко не весь, и огороды померзли.