Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

— Ну а теперь пускай лошадь шагом! Пошел!

Он сам подвел к разложенным на току снопам пшеницы первую пару лошадей и пустил их по кругу, не переставая при этом покрикивать на работников.

— Глядите, как я делаю! Не стебли топчите, а зерно вытаптывайте из колосьев. Не то всю солому в мякину превратите. Сам черт не сумеет провеять! Вот как надо! Сначала по этому ряду, потом по тому! Да не вихляйте, не вихляйте! Чтоб все ладно шло! Вот так, вот так…

Лошади шли круг за кругом, круг за кругом… От этой круговерти кружилась голова.

Хрустела солома, клубилась пыль. Один за другим подъезжали возы, падали на землю снопы, гикали погонщики, фыркали лошади. Неистово, точно пыталось поджечь и гумно, и всю вселенную, палило солнце.

В хозяйстве сельского старосты обмолот вели в двух местах. На гумно при усадьбе хлеб возили с ближних полей, а с дальних возили на хутор.

Молотьба лошадьми требует много времени, иногда она не один месяц длится. Это в сухую погоду, а уж если дожди зарядят, как в прошлом году, то дело затянется и вполне может статься, что последние копны и снежком припорошит.

Из года в год расширяли крестьяне посевы пшеницы, а в нынешнем году к тому же и на урожай жаловаться не приходилось: пшеница уродилась хоть куда. А самая лучшая, самая обильная — на бывшем пастбище. Старосте при размежевке достался там лучший участок — точь-в-точь то место, где когда-то стадо располагалось на отдых. Земля тут была обильно унавожена. В первые годы она была даже слишком жирна для пшеницы, которая достигала человеческого роста и под тяжестью колосьев полегала и быстро начинала преть под дождем. К нынешнему году земля уже отдала свою избыточную силу и радовала хозяев отменным урожаем пшеницы с крепким стеблем и тугим, налитым колосом. Бросая завистливый взор на эти тучные желтеющие нивы, кое-кто из хозяев ворчал, что, дескать, здорово повезло старосте: он отхватил самый что ни на есть отменный кусок. Лет десять не придется оставлять это поле под паром, до того добротная земля.

Впрочем, и у других хозяев эти земли дали более обильные урожаи, чем старые наделы, которые с незапамятных времен не удобрялись ни навозом, ни чем-либо иным. Лишь оставляя земли каждые два-три года под паром, удавалось кое-как восстановить их плодородие. Чего ж тут удивляться, если хозяева, которым достались участки, несколько лет назад распаханные на косогоре, с вожделением взирали на еще не поднятую целину обширного пастбища.

Семейство старосты Бенкё жило в своей усадьбе на селе, а на хуторе, принадлежавшем старосте, круглый год жил хуторской батрак, бедный многодетный человек. На время жатвы и молотьбы Маришка с мужем перебирались на хутор. Молодой Бенкё присматривал за работами по уборке и обмолоту зерновых, Маришка на всех стряпала.

Поденщики к старосте подряжались с неохотой, семейство это прослыло до крайности прижимистым. Работать приходилось за грошовую плату, и кормили скверно. Насмешничая, батраки говаривали, что у старосты даже воду для супа разливают по мискам загодя, чтоб не перелить лишку в общий котел. Но тот, кто в эту страдную пору работал у старосты на хуторе, не имел причины жаловаться. Маришка всех кормила вкусно и досыта. А ее муж, такой же скареда и скопидом, как его отец, частенько выговаривал жене, что она готова скормить все припасы прожорливым дармоедам.

Вот и сейчас перед ужином у них произошла размолвка и оба, надувшись, молчали.

Во дворе собрались на ужин все батраки. Сняли с петель дверь в сенях, положили ее на козлы — и обеденный стол готов. Затем хозяин и работники уселись вокруг него.

Вечер был безоблачный и на редкость светлый. Хутор озаряла серебристая луна. На жнивье словно плыла, покачиваясь в копнах, пшеница. В воздухе ощущалась прохлада, опускался легкий туман — предвестник вечерней росы. Кругом стояла ничем не нарушаемая тишина. Слышно было только, как стучали ложки о глиняные миски да чавкали голодные рты. Мирно паслись на лугу возле хутора спутанные кони.

— На, отнеси Йожке! Пусть и он поест досыта, — сказала Маришка молодому погонщику, и тот побрел с едой к своему напарнику, который стерег на лугу лошадей.

— Уже храпит, — сказал парень, вернувшись.

— Вот паршивец, вечно дрыхнет, — зло сказал молодой хозяин. — При такой луне можно было бы и поработать. Обмолотим еще одну укладку и к полуночи закончим. Придет зима, отоспимся.

Работники промолчали. Их клонило в сон. Все очень устали и даже ели вяло, нехотя. А ведь прошло всего три дня с начала молотьбы. Через несколько дней люди втянутся, а пока сил у них не хватало. Тяжкий труд поначалу вызывает ломоту во всем теле, но потом человек привыкает.

— Два года назад работал я летом поденщиком на хуторе Ковачей, — заговорил, очнувшись от дремоты, дядюшка Пали Пипиш. — И вот, помню, в конце августа были такие же светлые лунные вечера. Ну нас, как водится, тоже подгоняли с работой. Как-то ночью навиваю солому на омет. Орудовали мы вилами всю ночь, моченьки уж не было, и я уснул, опершись на вилы. Вдруг просыпаюсь, гляжу по сторонам и вижу: солома, вся до последнего стебелька, навита на стог. А ведь хорошо помню, когда задремал, что рядом со мной еще оставался изрядный стожок. Спрашиваю дружков, тех, кто работал поодаль на току: «Вы навили солому на стог?» Они меня на смех подняли — мол, нашел дураков чужую работу делать. Но что бы там ни было, а ведь сработал кто-то, сам-то я соснул чуток, точно знаю. На другую ночь то же самое приключилось. Ну, думаю, не иначе эти проказники задумали надо мной шутки шутить. Вот я и решил подсмотреть, что-то будет. На третью ночь я долго со сном боролся, но так и не совладал. Заснул. А когда проснулся, солома вся была навита на омет. Тут уж меня зло взяло; зарок я себе дал: на четвертую ночь ни в жисть не усну, даже ежели придется подпирать веки вилами. Но около полуночи навалилась на меня дрема, ну хоть умри. Я уж и так и сяк. Валит с ног, и все тут. Одним словом, не устоял я, одолел меня сон. Но вдруг что-то толкнуло меня, вроде как изнутри, открыл я глаза да так и обомлел: вижу, две пары деревянных вил сами по себе мелькают в воздухе, ни тебе человека, ни тебе еще кого… Словом, ни души. Знай забрасывают солому на верхушку стога, да так быстро, прямо в глазах рябит. Протираю глаза, самому себе не верю. Вдруг вилы раз — и сгинули, как сквозь землю провалились. А возле меня охапка соломы. С той памятной ночи больше уж никто не приходил мне на подмогу…

Эта таинственная история вселила в души сидевших вокруг стола хуторян безотчетный страх. В самом прерывистом, надтреснутом голосе старика было что-то загадочное, завораживающее. Слова, весомые, отрывистые, будто падали на землю, как падают мотыльки, наткнувшись в вечернем сумраке на белые стены построек. В напряженной тишине вроде бы даже слышалось, как ударяются они о землю.