Георгий Демидов - Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

— Никакой организации не было!

— Но ее существование в вашем институте подтверждается многочисленными материалами дела, — сказал председатель, — и прежде всего — показаниями ваших сообщников. Они показывают также, что и вы были одним из руководителей и организаторов контрреволюционной группы ФТИ.

— Все эти показания даны под действием насилия и угроз.

— Подсудимый, — крикнул злой. — Вы отвечаете за свои слова на суде!

Председатель сделал успокаивающий жест. Благодушный опять покачал головой: «Ай-я-яй!..»

— Суд занесет ваши ответы в протокол судебного следствия, но для вас будет лучше, если вы подтвердите свои прежние показания, подсудимый.

— Они — сплошная вынужденная ложь. Я требую повторного следствия!

Злой опять кольнул глазами Трубникова. Благодушный снова покачал головой.

— Сядьте, подсудимый! Капитан, запишите заявление обвиняемого!

Наклонившись друг к другу, судьи о чем-то совещались. Злой делал энергичные жесты, благодушный неопределенно пожимал плечами.

— Суд удаляется на совещание, — объявил председатель вставая.

Ушел и секретарь. В зале опять остались только Трубников, конвоиры и их старшой, не отходивший от двери во внутренние помещения. Прошло минут пятнадцать. Вынесут они сейчас приговор или назначат переследствие? а если вынесут, то будет ли этот приговор жестче от его недостаточно благонравного поведения на суде?

Трубников согласился бы сейчас даже на смертный приговор, если бы знал, что такой ценой спасет жену и дочь. Но дело обстояло как раз наоборот. Расправа с семьей осужденного тем неотвратимее, чем круче мера, примененная к нему самому.

В отношении большинства арестованных — он знал теперь и это — все решено заранее, и суд — всего лишь формальность. Вынесение приговора, несмотря на отказ обвиняемого от прежних показаний, будет означать, что и его судьба, и судьба его семьи давно уже решена.

— Суд идет!

Члены трибунала шли так же гуськом и в той же последовательности. Подойдя к своим местам за столом, они остались стоять. Лицо председателя выражало сейчас только суровость. Исчезло благодушие и с физиономии толстяка. Зато злой как будто подобрел. Его морщины выражали почти удовлетворение.

— Именем Союза Советских Социалистических республик… — читал председатель. Трубников стоял и слушал в напряженном ожидании значащих слов приговора. Но уже то, что этот приговор вынесен, означало, что никакого переслед-ствия не будет. Что он осужден. Оставалась слабая надежда, что может быть последуют оговорки, изменения пунктов пятьдесят восьмой, ослабляющие угрозу ареста жены осужденного.

Но за торжественным вступлением, прочтенным почти скороговоркой, последовал сокращенный пересказ все того же обвинительного заключения. Трубников признавался виновным в принадлежности к нелегальной контрреволюционной организации, службе в иностранной разведке, совершении вредительских и диверсионных актов. Полной категоричности не было только в пункте, касающемся измены родине. Суд нашел, что Трубников виновен по статье об измене только косвенно. Вероятно, это было нужно для вящего впечатления, что Трибунал не только пользуется результатами предварительного следствия, но проводит и судебное, что не помешало ему, принимая решение о степени наказания, просто проигнорировать отказ обвиняемого от прежних показаний и его заявление.

Было ясно, что приговор составлен заранее, и здесь разыгрывалась очередная комедия.

Дальнейшее чтение показалось Алексею Дмитриевичу нестерпимо утомительным и длинным. Его более не интересовали все эти статьи и пункты, готовые казенные штампы: «руководствуясь…», «принимая по внимание…», «на основании…». Даже заключительную часть приговора, в которой он, Трубников, приговаривался к двадцати годам заключения в трудовых исправительных лагерях с последующим поражением в правах на пять лет, осужденный выслушал с каким-то каменным равнодушием. Разве не все равно, каким числом каторжных лет убивается смысл жизни?

Свою судьбу он давно уже считал решенной, и теперь пытался дать бой только за судьбу своих близких. И снова потерпел поражение. Страх и душевное смятение охватили его с новой силой.

А председатель все читал ненужно длинный документ, на составление которого из готовых штампов потребовалось, наверное, меньше времени, чем на его прочтение. В конце говорилось, что решение Трибунала может быть обжаловано в Военной оллеги Верховного Суда в течение семидесяти двух часов и что осужденный имеет право на заявление суду.

— Вы желаете воспользоваться этим правом? — спросил председатель.

Теперь соблюдение формальностей только усиливало ощущение издевательства над сущностью закона. Нет, осужденному нечего сказать суду.

— Объявляю судебное заседание закрытым!

Пропустив вперед председателя, судьи удалились. К Трубникову подошел секретарь суда и, положив папку на перила ограждения, протянул ему ручку с пером.

— Распишитесь в объявлении приговора!

Алексей Дмитриевич черкнул подпись не глядя. Секретарь промокнул ее пресс-папье, которое держал в руке, и взглянул на осужденного с видимым сочувствием.

— Эх, Трубников, знали ведь, на что шли…

Даже состояние крайнего угнетения не могло заглушить удивления Алексея Дмитриевича. Неужели этот человек, ежедневно протоколирующий кощунственные судебные фарсы, подобные сегодняшнему, вздорность которых очевидна и ребенку, верит в виновность жертв этих комедий? Но, может быть, он просто издевается над осужденным? Нет, молодой чиновник в военной форме смотрел серьезно и по-прежнему сочувственно. Нельзя же предположить, что капитан юстиции демонстрирует свою веру в справедливость приговора перед этими парнями с винтовками, глядевшими на Трубникова с каким-то испугом.

— Выходи, Трубников!

В знакомом коридоре Алексея Дмитриевича впустили в точно такую же камеру, как и та, в которой он ждал суда вместе с полковником Фроловым и летчиком. Такие же две скамьи, такое же замазанное окно с решеткой. Камера была пуста.

Трубников опустился на скамью. «Осужденный!» В этом слове слышался погребальный звон. Прежде осужденных на его срок называли бессрочнокаторжными.

Щелкнул замок, и в камеру вошел летчик. Тот самый, с которым его привезли сюда.

— Опять, значит вместе… — парень хотел улыбнуться своей обычной добродушной улыбкой, но получилась кривая усмешка. — И сколько же они вам?..

Алексей Дмитриевич понял вопрос не сразу. Он думал о другом, казавшемся ему более важным. Летчик отнес это к естественной подавленности приговоренного.

— Ну и паяют, гады! Мне вот тоже восьмерку, а что я такое сказал? Не будет больше, говорю, у нас такого командира…