Георгий Демидов - Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

Громадным внутренним усилием Трубникову удалось на мгновение погасить этот жестокий свет. В памяти опять возник светящийся теплым светом прямоугольник окна детской. Но быстро уменьшаясь до размеров точки, он унесся в черную, беспредельную даль. Появился каменный чулан, набитый грязными, заросшими людьми. Чулан сменился бесконечным коридором с двумя рядами узких дверей, наполненный человеческими воплями. Хорек в мундире, вышитом золотыми мечами, целился из пистолета в глаза Трубникову. Взмахнув руками, хорек откинулся назад и упал. С визгом пронеслась вереница химерических всадников буро-серого цвета. Скалилось в довольной ухмылке печеное яблоко, насаженное на мундир с эмблемами бригвоенюриста.

Видения неслись с нарастающей скоростью. И вдруг все разом с оглушительным грохотом и звоном ударились о какую-то скалу и рассыпались. Снова вспыхнул оранжевый свет. Но теперь он был в тысячу раз сильнее. Он разливался на весь мир, сжигая на своем пути всё, что еще оставалось от Надежды, Разума, Справедливости. Трубников застонал мучительно и протяжно, как от нестерпимой боли.

— Что с вами? — летчик грубовато, но участливо пытался оторвать руки Алексея Дмитриевича от его глаз. Но тот еще сильнее прижимал их. Пассажиры тюремного ворона недоуменно смотрели на своего товарища. До этого почти все они тоже не отрывались от отверстий вентиляционного колпака. Для всех них это была последняя возможность взглянуть на огни своего города. Но автомобиль уже въезжал в теремные ворота, и мелькание световых пятен в отверстиях коробки прекратилось.

Открылась дверь.

— Выходи! — приказал начальник конвоя.

Заключенные вышли, оглядываясь на Трубникова, продолжавшего сидеть в прежней позе.

— А ты чего? — крикнул конвойный. И так как заключенный не вставал и не отводил от лица рук, тряхнул его за плечо. — Эй, ты чего закрылся?

Пожав плечами, он подошел к выходу, возле которого снаружи столпились осужденные.

— Что с ним?

Бывший приемщик зерна пояснил, что сидел этот человек, как и все, а потом вдруг застонал и схватился за глаза…

Подошел дежурный по спецкорпусу, немолодой уже человек в военной форме.

— А сколько ему дали? — спросил старый тюремщик, видимо, что-то заподозривший.

— Двадцатку, — ответил конвойный начальник.

Оба вошли в арестантское отделение.

— Фамилия-то его как?

Помощник отделения ответил.

— Послушай ты, Трубников, — крикнул дежурный почти в ухо Алексею Дмитриевичу, как кричат только совсем глухим людям. — Глаза, что ли, болят?

Трубников отвел одну руку от глаз, но тут же прижал ее снова.

— Не могу, — сказал он сквозь зубы. — Свет…

— Какой свет? — Дежурный и конвойный переглянулись.

— Оранжевый… От абажура… Уберите его!

Последние слова Трубников уже выкрикнул с теми интонациями болезненного протеста, которых всегда пугаются психически здоровые люди. Даже если по роду своей профессии они постоянно сталкиваются со всеми видами человеческого отчаяния. Тюремщики попятились к выходу. Продолжая пятиться, они вошли в отделение для охраны и закрыли за собой дверь на задвижку.

— Пономаренко, — сказал начальник конвоя. — Беги в больничный. Скажи, опять тут у одного… — он покрутил пальцем перед козырьком фуражки. Конвойный понимающе кивнул и побежал исполнять приказание.

— А ты, — обратился начальник к другому парню с винтовкой, — стой тут и глаз с него не своди!

Тот с выражением испуга на простоватой физиономии прильнул к смотровому оконцу. Заключенные плотной кучкой продолжали угрюмо стоять у задней стенки автомобиля.

— Все запомнили, кто какой срок получил? — обратился к ним дежурный по корпусу.

— Спасибо, постараемся не забыть, — за всех ответил бывший летчик-лейтенант.

— Вот и постарайтесь. Теперь вы осужденные и при вызовах обязаны называть не только имя и отчество, но также статью и срок.

По долгому опыту дежурный знал, что арестанты, получившие свой срок только что, называют его с мучительной неохотой. Особенно силен первое время протест против осуждения у этих вот контриков. Недаром психиатрическое отделение больницы каждый день пополняется почти исключительно за их счет.

Но те, кто сошел с ума на суде или сразу же после него, обычно буйствуют. Норовят выскочить в окно, удариться головой о стену, рвут на себе одежду. А этот, на которого сейчас пялит глаза сосунок с винтовкой, помешался как-то чудно. Про какой-то абажур бормочет…

Конвойный начальник перебирал в парусиновом портфеле папки с тюремными делами своих подконвойных. Найдя дело Трубникова, он подложил его в самый низ. Этого придется сдавать не обратно в спецкорпус, а в тюремную больницу.

Затем он громко прочитал по заголовку на папке первую фамилию. Вызванный привычно назвал свое имя и отчество, но статью и срок произнес невнятно, как плохо заученный урок. Молодой, но усердный служака обругал бестолкового арестанта и хотел потребовать от него повторения установочных данных. Однако старый был менее педантичен и сделал короткий жест в сторону:

— Отходи!

Со стороны больничного корпуса бежал посланный туда конвойный. За ним торопливо шагали еще три человека. Один в белом и двое в серых халатах.

1964–1968

Плотный, краснолицый и бритоголовый майор госбезопасности, начальник главной городской тюрьмы, она же — главная областная тюрьма, был по натуре шутник и весельчак. Когда ему случалось заглядывать в камеры спецкорпуса этой тюрьмы, где содержались арестованные за контрреволюционные преступления «враги народа», и те жаловались на нестерпимые скученность и духоту, майор не обрывал их на полуслове, как это делали его помощники и заместители. Он выслушивал жалобщиков с широкой улыбкой на круглом, благодушном лице, как слушают забавную, но давно известную историю, и затем отвечал им откровенно и обстоятельно. Да, старая тюрьма за всю свою полуторасотлетнюю историю не знала такой перегрузки, которую испытывает теперь. Не секрет, что в тех помещениях, в которых царские тюремщики содержали какой-нибудь десяток арестантов, сейчас их набито человек сто и более. Но как начальник тюрьмы он не сторонник теории «предельных нагрузок», за которую сюда не так давно угодили многие руководители транспорта и промышленности. И если того требуют обстоятельства, он готов еще более увеличить плотность ее населения. Нет, нет! Мы не «предельщики», похохатывал майор.

Но одно дело отводить от себя даже тень подозрения в склонности проявлять заботу о комфорте арестованных «врагов народа», а другое дело понимать, что есть физический предел человеческой способности — выносить жару, духоту, вонь и грязь переполненных камер. Поэтому Центральная, как почти все тюрьмы тех лет, спешно и всеми доступными ей способами расширяла свою «полезную площадь», не выходя, конечно, за пределы старинной, почти крепостной стены. На окруженной этой стеной сравнительно небольшой территории, где нельзя уже было особенно разогнаться с новым строительством, принимались для решения «жилищной проблемы» срочные меры. После небольшой просушки и переделки были заполнены арестованными подземные камеры, пустовавшие со времен Екатерины Второй и Павла Первого, переделаны под арестантские помещения ставшие теперь ненужными подсобные хозяйственные постройки тюрьмы, такие как тюремная церковь, пекарня, конюшня, дровяные и каретные сараи. Расширились и надстроились также приземистые старинные тюремные корпуса. Но сейчас на очереди была сдача в эксплуатацию небольшого арестантского корпуса, перестроенного из старой поварни. В последние годы эта поварня стала одним из самых узких мест большого тюремного хозяйства. Даже при круглосуточной работе она не справлялась с растущей потребностью тюрьмы в арестантской баланде. Месяца три тому назад ее сменила построенная на территории Центральной современная фабрика-кухня, в которой эта баланда готовилась уже скоростным способом в котлах-автоклавах высокого давления. Дух индустриализации проникал и сюда. И то сказать, шел уже второй год Третьей сталинской пятилетки, по традиционному летоисчислению — 1937-й.