Георгий Демидов - Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

— Террорист? — удивился летчик.

Тот утвердительно кивнул и криво усмехнулся. Пункты обвинения у всех были чаще всего нелепыми, но грозный восьмой — очень уж не соответствовал внешности осужденного, казавшегося совсем уж тихим и забитым.

— И одиннадцатый, наверное? — продолжал допрашивать любопытный лейтенант.

Нет, осужденный — террорист-одиночка. Случай крайне редкий. Организацию, конечно, пытались пришить и ему. И в районе, где он взят, и здесь, в областном НКВД. Из-за этого и просидел до суда восемь месяцев. Но потом у следователей охота возиться с ним почему-то отпала, и дело закруглили через семнадцатую — намерение к совершению террористического акта.

Несмотря на свою подавленность, террорист разговорился. Очень уж сильна здесь потребность поделиться с другими своей обидой на несправедливость. Работал осужденный в районном центре на зернозаготовительном пункте приемщиком зерна. И поругался однажды с нахальным председателем одного колхоза из-за качества принимаемого зерна. Слово за слово… и председатель назвал приемщика кулацким выкормышем. В молодости он действительно жил в семье родственника, крепкого хозяина, так как с детства остался круглым сиротой. А потом ушел в приймаки задолго до того, как эту семью раскулачили. Он не сдержался и сказал в ответ на обиду, что таких, как этот председатель, надо стрелять из поганого ружья. В их местности поговорка есть такая, бранная, конечно. Ну, а председатель тот написал в НКВД, что кулацкий последыш агитировал за убийство присланных из города колхозных руководителей. Сам он действительно из двадцатипятитысячников.

— Вот гад! — сказал летчик.

Замазанное белым окно начинало заметно темнеть. Сумерки сгущались. Включенная из коридора, загорелась под потолком тусклая лампочка. Потом засветились и замазанные стёкла. На улице вспыхнули фонари.

В коридоре послышались приближающиеся шаги нескольких человек. Вероятно, вели очередную партию осужденных. И, скорее всего, последнюю в этот день. Если так, то скоро всех повезут обратно в тюрьму.

Ввели двоих совсем еще молодых людей. Судя по тому, что их судили вместе, — однодельцев. Один из них поздоровался и сразу же начал возбужденно ходить по камере. Другой только беззвучно пошевелил губами и опустился на скамейку. Мышцы его лица и всего тела казались расслабленными, полностью лишенными силы. Даже любопытный летчик не решился сразу спросить у этих ребят, по сколько им дали и кто они такие. Но вот шагавший остановился перед понурившимся товарищем.

— Ну, что раскис? Не четвертак же тебе припаяли. Через десять лет тебе только тридцать будет. Может, опять в институт поступишь.

Тот с трудом поднял голову.

— Нет уж… Не ввдать мне больше института. А так хотелось доучиться. На третьем курсе уже был бы…

— А я бы весной закончил. — Старший из бывших студентов был энергичнее, грубее и крепче сложен, чем его товарищ с тонким девичьим лицом.

— Всё Борисенко этот… — сказал младший. — Мало ему, что всю кафедру завербовал, так и до нас добрался.

— В каком учились? — спросил летчик, которого касалось решительно все.

— В сельскохозяйственном, — ответил старший студент. И предвидя дальнейшие вопросы, продолжил. — Повстанцы мы и вредители. А сроку нам за это — по червонцу.

На дворе перед входом в подвал арестантской заурчал автомобиль. И через минуту дверь открылась.

— Выходи все!

Всего два-три шага отделяли дверь воронка от спуска в трибунальский подвал. И всего на каких-нибудь полминуты удалось задержаться, стараясь не войти в автомобиль первым, и взглянуть в холодное и блеклое небо осенних сумерек. Почти во всех окнах прилегающих домов горел свет.

Горела лампочка и в кабине ворона. Но она была совсем тусклая и почти не мешала смотреть через отверстия вентиляционной коробки. Окна вторых этажей были видны хорошо.

Алексей Дмитриевич следил за маршрутом с таким напряжением, которого не испытывал в своей жизни еще никогда. Если из-за ошибки или невнимательности он упустит те несколько секунд, которые предоставляет ему судьба, чтобы скользнуть взглядом по окнам своей бывшей квартиры, такая возможность никогда уже больше не повторится.

Автомобиль въехал на Технологическую улицу. Промелькнул купол-каравай кинотеатра, фронтон барского дома. Потянулись безликие фасады с бесчисленными прямоугольниками окон. Сейчас, сейчас… Гулко билось сердце. До предела напряглись нервы. И все это напряжение сосредоточилось где-то там, в тесноте черепной коробки, создавая в ней ощущение почти физической боли.

Светящиеся прямоугольники мелькали уже через сетку ветвей. Это — ряд тополей, который кончается перед их домом. Сейчас, сейчас…

И вдруг сердце замерло, как занесенный, но не опустившийся молот. Его остановил ударивший в глаза густой оранжевый, почти багровый свет. Большой матерчатый абажур висел высоко, гораздо выше, чем его предшественник — маленький золотисто-желтый колпачок со смешными картинками.

На месте фотографии Цапцарапа мерцала широкая золотая рама старомодной картины.

Не давать воли отчаянию! Не терять способности мыслить! Удержаться еще несколько секунд на своем наблюдательном посту и проверить, тот ли это дом. Теперь невыразимо острым было желание, чтобы наблюдение оказалось ошибкой, чтобы эти окна были окнами какой-то другой квартиры. Пусть будут лучше терзания неведением, чей этот свет, который никогда не уйдет из его сознания, если он вытеснил тот, золотисто-желтый…

В ряду окон второго этажа промелькнул последний из светящихся прямоугольников. Все поле зрения заняла сплошная, слабоосвещенная стена бокового фасада. В самом ее верху тускло засветился круг чердачного окна. В просвете над детской площадкой темнело небо. Ошибки не было. Бывшая квартира Трубниковых занята другими людьми.

Закрыв глаза руками, Алексей Дмитриевич опустился на скамью под стенкой. Следить за поворотами и ориентирами надобности больше не было. Все было ясно. Ирина арестована и томится в одной из женских камер внутренней тюрьмы. Крохотная Оленька будет расти в холодном мире чужих людей. Может быть, потом ей внушат, что она дочь врагов народа. Сумеют привить ненависть к памяти матери и отца. Вырастят в убеждении, что эти люди своей неукротимой классовой злобой и ее обрекли на сиротство, бесконечно горше того, которое вызывается физической смертью родителей.

И во всем этом повинен он! Тираническая совесть не хотела признавать никаких оправданий, никаких других вариантов событий, чем тот, который должно было вызвать его недомыслие. Ни оправдания, ни прощения ему не было!

А оранжевый свет в окне, промелькнувший в течение каких-нибудь двух секунд, все ярче разгорался в сознании пораженного им человека. Защищаясь от враждебного света, Трубников зажимал глаза ладонями. Но и через них он, торжествующий и наглый, проникал к нему в мозг, жег его, как раскаленное железо.