Георгий Демидов - Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

Он был возмущен и возбужден. Но не столько суровостью и несправедливостью приговора, сколько поведением на суде своих свидетелей. Дело шло об агитации, и свидетели были. Сам доносчик, стукач, и еще какой-то тип из чужого подразделения. Стукач нагло врал и все преувеличивал при попустительстве и поощрении суда, и другой свидетель тоже был того же поля ягода.

— Не было, говорю, этого хлюста, когда мы с ребятами о своем командире вспоминали… а трибунальщик, злющий такой, морда как печеное яблоко, говорит: «Значит, вы признаете, что занимались восхвалением своего бывшего командира?!»

Физиономия злого заседателя действительно напоминала печеное яблоко. Трубников вспомнил и свое желание воткнуть кулак в этот дряблый, морщинистый шар.

Минут десять бывший лейтенант нервно шагал по камере. Потом, вспомнив что-то, остановился.

— А чего это полковника с нами нет? Его же первым из нас осудили.

— В другой камере, наверное…

— В другой-то в другой… Да вот чего нас рассадили? Места хватает.

Алексей Дмитриевич не понимал беспокойства своего товарища по этому поводу. Мало ли как могли распорядиться тюремщики.

— Как бы ему вышку не сунули, вот что!

Почти у всех интеллигентов, даже у Трубникова, склонного к иллюзиям меньше других, мысль о таком исходе наталкивалась на какой-то подсознательный барьер. Летчик от такой ограниченности был свободен. Этот вот трибунал приговаривает к высшей мере каждого пятого осужденного. И каждый, кто получил двадцатку или четвертак, должен помнить, что вышка ходила возле него совсем близко. А проходить по делу Якира, развивал свои соображения летчик, значит быть уже почти в могиле. В живых из этой группы не оставляют почти никого. Это он знал точно от одного якиров-ца, майора, попавшего на переследствие. Парень мыслил по-мужски и по-мужицки просто и ясно. Да, конечно, Трубников понимал теперь, что он как-то не способен пользоваться в размышлениях понятием прямого физического убийства. Но он не видит связи между возможностью смертного приговора бывшему полковнику и его отсутствием в этой камере…

Летчик посмотрел на Алексея Дмитриевича с чуть презрительным удивлением. Что этот гражданский, первый день в тюрьме сидит, что ли, что ее порядков не знает? Смертников отделяют от всех остальных сразу же после вынесения приговора. И в тюрьму их отвозят как можно скорее, совершенно отдельно от других и под усиленным конвоем. А в тюрьме для смертников есть специальное отделение. Спецотдел называется.

Из прогулочного дворика Трубников видел стену этого спецотдела. Он находится в одном из углов их спецкорпуса. К отделению смертников примыкает выгороженный очень высоким кирпичным забором прогулочный дворик с отдельной вышкой для часового. И козырьки на окнах этого отделения особенно плотные. Это собственно даже не козырьки, а непроницаемые железные колпаки, закрывающие окно снизу и сверху.

От входа в подвал послышалось урчание автомобиля.

— Никого не увозили, когда меня не было? — спросил летчик.

Вряд ли так поздно могли привезти на суд кого-нибудь еще. Алексей Дмитриевич теперь понимал тревожный смысл этого вопроса. А парень стоял под самой дверью, чутко прислушиваясь к доносившимся из-за нее звукам. Несколько человек прошли в дальний конец коридора. Было слышно, как там открылась и снова закрылась дверь и люди пошли обратно, направляясь к выходу.

— Смертника выводят, — сказал летчик.

— Эй, летун, лейтенант, ты здесь? — Человек в коридоре крикнул, по-видимому, без особого напряжения. Но голос был сильный и звучный. Так умеют владеть им старые командиры, особенно кавалерийские.

— Здесь, товарищ полковник! — Летчик кричал прямо в дверь, по-военному отчетливо выговаривая слова.

— Приказываю прекратить! — это голос начальника конвоя.

— Встретишь старых вояк… — из коридора послышались топот ног и возня. — Передай им привет… — Возня усилилась. Кто-то, выброшенный из свалки, ударился о дверь их камеры. Тяжелый металлический предмет с лязгом упал на пол.

— Скажи… Фролова к расстрелу…

— Есть сказать, товарищ полковник!

— Прощай, летун…

По коридору бежали еще люди. Но Фролов, видимо, уже сам шел к выходу. За ним затопала и орава его конвоиров.

— Фуражку его возьмите! — крикнул кто-то им вслед.

— Ух, гады… — летчик сидел на скамье, положив один сжатый кулак на колено, а другим подпирая голову. — Каких людей истребляют! Кто же армией командовать будет, ежели что?..

Алексей Дмитриевич чувствовал, что ощущение тупого, давящего кошмара овладевает им совершенно. Казалось, что все в мире подвластно теперь только Неправде, Жестокости, Глупости и Злобе. Он пытался возразить самому себе, напомнить о существовании Разума, Гуманности, добрых начал… «Нет, нет! — кричал внутри него кто-то отчаявшийся, потерявший надежду. — Все втоптано в грязь, все обесчещено. Все находится на службе у Неправды… Или робко ждет полного уничтожения…»

Резко щелкнул замок, и дверь отворилась от удара ногой. На пороге стоял начальник конвоя. Он был красен и тяжело дышал.

— Кто этот тут «Есть, товарищ полковник!» кричал?

— Будто не знаешь?.. — летчик смотрел на конвойного презрительно и угрюмо. — Я кричал.

— Вот получишь карцера десять суток, так тише станешь, герой!

— Да уж, не тебе чета, крыса тюремная!

— Ладно! Ты меня еще припомнишь!

Дверь с треском захлопнулась. Теперь летчик быстро шагал от окна к двери и обратно, бормоча ругательства и часто повторяя: «Гады… ух, гады…» Под гадами он подразумевал, вероятно, и стукачей, и трибунальщиков, и тюремных крыс.

«Да, да. В мире царят Глупость, Жестокость и Злоба. Но подчиняются они все-таки Неправде. Не она ли — главная определяющая социальная сила современности?» Трубников сидел, уронив голову на руки. Над жизнью, над миром опустилась ночь. Ее непроницаемый мрак мог бы ослабить только золотистый свет из окна маленькой детской комнатки. Скорее бы наступали сумерки.

Летчик шагал уже медленнее и реже бормотал свое «гады», когда в камеру впустили нового осужденного.

Он был немолод и невзрачен. Одет в бедную, замызганную и притом зимнюю одежду. Обут в стоптанные валенки. Значит, этот человек арестован не позднее прошлой весны. Невольно возникла мысль о том, каково ему было в течение всего лета при удушающей жаре тюремных камер.

— Здравствуйте, — сказал вошедший, снимая облезлый заячий треух. Выражение лица у него было угнетенное и подавленное.

Несколько уже успокоившийся бывший лейтенант спросил его о сроке.

— Десять и пять, — уныло ответил осужденный.

— А по каким пунктам?

О статье здесь не спрашивали. Она была всегда одна и та же, пятьдесят восьмая. Оказалось, что человек в заячьем треухе осужден по восьмому пункту.