Георгий Демидов - Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

Он и надзиратель, приведший бригаду, закурили. Хотя работнику надзорслужбы и не положено якшаться с заключенными, но этот был, так сказать, полуарестантом. К тому же пришлым и старшим на здешнем строительстве.

Однако докурив и затоптав окурок, надзиратель вдруг построжал на глазах и сказал десятнику:

— Вот тут, — он пнул ногой лежавший рядом мешок с макулатурой, на котором сидел принесший его какой-то невзрачный, забитый с виду старик-замухрышка, — бумага, которую майор приказал немедленно сжечь. Полностью, чтоб от нее ни одного лоскутка не осталось! Палить будет этот… — надзиратель ткнул пальцем в плечо сидящего на мешке арестанта.

— У тебя есть камера с исправными запорами?

— Все исправны, — пожал плечами десятник, — только что поставили…

— Вот и хорошо. Веди нас к печке, которая тебе больше нравится… Остальные будете жаром из нее растапливать… Давай, пошли! — приказал надзиратель истопнику, выбранному и назначенному на эту должность, очевидно, заранее, несомненно, по причине важности бумаг, которые надлежало сжечь. Этому замухрышке, возможно из-за его робкого вида, надзиратель доверял больше, чем другим.

— Все ваши тюремные секреты, — усмехнулся десятник, когда все трое поднимались на второй этаж. — Должно быть прошлогодние строительные наряды…

— Для тебя они — растопка! Понял? — строго сказал надзиратель.

Десятник опять усмехнулся и открыл дверь в одну из камер.

Это было больше похожее на склад помещение с двумя продолговатыми оконцами под потолком. В одно из них была просунута труба от железной печки. Труба поднималась под потолок и тремя длинными горизонтальными коленами тянулась вдоль стен. В камере пахло мокрой глиной и сырой известью, которой был густо обляпан пол и сложенные в углу, но тоже, видимо, побывавшие под дождем древесные обрезки и щепа.

— Вот в этой печке, — сказал истопнику надзиратель, — спалишь все, что в этом мешке! — Он показал на печку и ткнул пальцем в мешок, как будто старик был дураком, до сих пор еще не понявшим, что от него требуется.

— Да гляди у меня, — продолжал тюремщик уже угрожающим тоном, — не вздумай хоть одну бумажку припрятать да в камеру принести. Найду — рапорт начальнику тюрьмы напишу. Из карцера месяц не вылезешь, я тебя тут закрою и приду через час. И чтобы к этому времени всю бумагу спалил и печку как паровоз разжег! Понял? — Это «понял», видимо, было любимым словом надзирателя.

— Спички мне оставьте, — попросил истопник.

— Ах, да! — надзиратель достал из кармана коробок спичек, высыпал их себе на ладонь, сунул обратно в коробку только одну и протянул ее заключенному — Вот! Хватит тебе. Бумага хорошо загорается. А коробок потом мне вернешь!

Надзиратель был человек незлой, но тюремные правила соблюдал строго. А спички по этим правилам тоже «запрет-предмет», проносить который в камеры не разрешалось.

— Какая у этого деда статья? — полюбопытствовал десятник, когда надзиратель с лязгом запирал дверь камеры, в которой остался истопник с его необычным топливом.

— Сэ-вэ-э, — ответил тот.

— Социально вредный? — удивился строитель. — а я-то думал, что он где-нибудь на дровяном складе сторожем был да воров проворонил… Поди ж ты! А может старик бандершей был, бардак где-нибудь содержал… А? — оба засмеялись, проходя по длинному, тоже заляпанному известкой и заваленному старой штукатуркой коридору.

А «социально вредный» вытряхивал в это время на пол содержимое огромного мешка. Он, как и десятник, тоже думал, что тут какие-нибудь старые канцелярские бумаги. Но из мешка посыпались и растеклись по полу невысокой плоской кучкой небольшие бумажные пакетики. Это были арестантские письма, заклеенные в самодельные конверты, изготовленные из лоскутков бумаги, махорочных оберток и даже развернутых и разглаженных папиросных мундштуков. Некоторые из пакетиков были сделаны из неоднородного материала и напоминали лоскутные одеяла. Фабричных конвертов среди них не было совсем. Не было, конечно, и марок. Впрочем, по надписанным на конвертах адресам письма должны были доставляться и без них. Это были, главным образом, адреса высших государственных и партийных инстанций: Центральный комитет ВКП(б), Верховный Совет СССР, Генеральная прокуратура. Другая часть писем адресовалась непосредственно верховным вождям, иногда с пометкой «лично»: Сталину, Калинину, Ворошилову, Молотову, Кагановичу. Но больше всего Сталину. Старик-истопник не был новичком в тюрьме, как думали здешний десятник и надзиратель, и, наверное, сам начальник тюрьмы, ткнувший сегодня в него пальцем в тюремном коридоре, куда вывели добровольцев, изъявивших желание поработать несколько дней во дворе тюрьмы. Подошедший к нему майор, оглядев всех, почему-то остановился взглядом на самом пожилом и невзрачном из них и отрывисто спросил:

— Какое образование?

На это спрошенный ответил, что еще до революции учился в церковно-приходской школе. Да только отец забрал его уже из второго класса…

— Вот этого! — сказал майор.

Однако формальный образовательный уровень часто не соответствует действительному отклонению от него, как в ту, так и в другую сторону. Жизнь вынудила старика, хотя и самоучкой, но не так уж плохо познать грамоту. Способствовала этому и его врожденная любознательность. Имел представитель «социально вредного элемента» и немалый уже тюремный опыт. Этот опыт помогал ему понять многие особенности арестантских писем. Например, причину странной одинаковости их почерка. Это потому, что писать приходится либо огрызком карандаша, часто настолько коротким, что удержать его можно только сжатыми в щепоть кончиками пальцев, либо огарком спички, обмокнутым в самодельную тушь. В том и другом случае индивидуальные особенности почерка почти совершенно теряются.

Знал старик и о строгости, с которой содержатся в окруженном отдельной стеной «спецкорпусе» те, кто арестован за попытку свергнуть советскую власть или как-нибудь навредить ей. Но что этих людей лишают права писать жалобы в законные инстанции, этого он не знал. В корпусах бытовиков тоже страшная скученность, масса народу, множество таких же как и он, проходящих без всякого суда и следствия. Однако достаточно заявить на вечерней поверке, что хочешь обжаловать свой приговор или постановление «тройки» о ссылке без суда по «литеру» СВЭ (социально вредный элемент), как на другой день тебе приносят бумагу, конверт и карандаш. Другое дело, какой из этого получается толк. В особенности для «литерников». Никто из сидевших не мог припомнить, чтобы хоть одна из жалоб была удовлетворена или по просьбе признанного «социально вредным» в тюрьму явился прокурор. Похоже, что их обращения в прокуратуру вообще не рассматриваются. Обращаться в нее, однако, разрешается сколько угодно.