Марина Аэзида - Хасинто. Книга 1

Дни текли, будто в тумане. Хасинто хорошо выполнял обязанности — никаких нареканий. Больше не позорился на тренировках — но и успехами не мог похвастаться. Тело жило отдельной жизнью, выполняя привычные действия, а изъязвленная душа и перепуганный разум корчились в муках. Он с ужасом ждал ночи и с ужасом просыпался, пытаясь вспомнить, снилось что-нибудь или нет. А если снилось, то что?

Пытка! Будь проклят тот день, когда де Лара подружился с его отцом. Если бы не это, Хасинто не узнал бы сеньора так, как знает сейчас. Может, избежал бы греха…

Жаль, что Иньиго Рамирес оказался не стариком и не мерзавцем, а доблестным и благородным рыцарем, который к тому же хорош собой. Не получается смотреть на него — и не любоваться.

Может, все это — испытание? Нужно выдержать его, нужно одолеть демона, иначе Хасинто пропал. Убежать от греха или спрятаться не выйдет, как бы ни хотелось.

— Гарсиас! — окликнул де Лара, поймав Хасинто неподалеку от конюшни. — Вот ты где. У меня чувство, будто ты от меня прячешься. — Он усмехнулся и потрепал его по плечу. — Натворил что-нибудь глупое и боишься признаться?

По хитреце во взгляде и добродушной, чуть насмешливой улыбке было ясно: сеньор подшучивает. Слава всем святым, что не догадывается, как близок к правде — к позорной, омерзительной правде.

— Что вы, дон Иньиго. Вам показалось.

— Вот и хорошо. Седлай коня и поехали.

— Куда?

— Всего лишь к озеру.

Он издевается, хоть и невольно. Просто не знает, как тяжело Хасинто ехать с ним. И не знает, что отказаться еще сложнее.

Пока не знает.

Никогда не узнает.

— Дон Иньиго, я бы… не хотел. Когда тренироваться — это одно. А когда просто так… Я не очень люблю плавать.

— Не любишь и ладно. Но хотя бы делаешь это сносно. Не боишься и не смотришь так, будто тебя зверски пытают.

— А что, кто-то смотрит? — брякнул Хасинто.

Де Лара засмеялся.

— Многие! Рыцари и не только. Гонсало вообще плавать не умеет, сколько я его ни учил.

— А Диего? Тоже боялся?

Почему он это спросил? Не иначе, чтобы оттянуть миг, когда скажет: да, сеньор, конечно.

— Диего… Нет, он не боялся. Он тоже был молодец. Ты и сам знаешь. Зачем спрашиваешь?

— Просто так… Извините.

— Не хочешь плавать — постоишь на берегу. Бросишься на помощь, если начну тонуть. — он хмыкнул: видать, это была шутка. — А сейчас иди за конями и быстро.

— Да, конечно, как скажете.

А что еще ответить? Ни-че-го. Только подчиниться.

Особенно, если подчиняться приятно. Подчиняться хочется. Во всем. Всегда. Даже если сеньор велит отдать за себя жизнь и честь — Хасинто отдаст. Как когда-то готов был отдать ради Мариты.

«Когда-то?» Что это значит? А сейчас? Сейчас даже ее лица не вспомнить… Образ померк — его затмил другой. Живой, но… Нет, так нельзя, нельзя!

Слева — каменная стена кузни. Раздолбать бы об нее голову, чтобы ни одной паршивой мыслишки не осталось! Уж лучше стать дурнем, как серв Пакито, чем быть… таким, как сейчас.

— Вам привести Эстреллу? — прохрипел Хасинто.

— Нет, пусть отдыхает. Приведи Вьенто.

— Да, сеньор…

Похоже, отныне это все, что Хасинто может сказать.

Проклятое озеро! Неспроста оно казалось адовым пеклом. Неспроста именно здесь Хасинто впервые согрешил так страшно. Да, во сне, а не в миру, но сон, кажется, начинает выползать из тьмы на свет. Неужели нет спасения? Почему беда обрушилась так неожиданно, зачем она так неумолима, а демон так силен?

Хасинто отвернулся к озеру, чтобы не увидеть, как Иньиго Рамирес снимет блио, шоссы, брэ и останется в одной камизе.

— Как оно называется, это озеро?

Сейчас он оттягивал миг, когда придется разоблачаться самому. А потом краем глаза, против воли, следить, смотрит на него сеньор или нет.

— А ты не знал? Сьелос-кларос. [30] Сielos claros (исп.) — чистое небо.

— Больше бы подошло «кровавые глубины».

— Это еще почему?

— Закат в нем так отражается. Как кровь.

— Ну и сравнения, — рассмеялся дон Иньиго. — А мне всегда казалось: как медь или красное золото. Чинто, так что ты? Пойдешь плавать или останешься на берегу?

Хотелось бы остаться, но тогда потом придется смотреть, как де Лара выходит из озера, и тонкая камиза облепляет его тело. Опасно. Зато если самому залезть в воду, а выйти, когда сеньор уже переоденется…

— Я поплаваю. Раз уж пришел.

Вода не была холодной, и все же он озяб, дожидаясь, когда де Лара выберется на берег. Наконец это произошло. Хасинто подгадал время, чтобы сеньор успел переодеться, и вышел следом. Правда, теперь ему самому предстояло сменить одежду. Рубаха лежала здесь, неподалеку. Отвернувшись от Иньиго Рамиреса, который и сам смотрел в другую сторону, он стянул прилипшую к телу камизу и, скомкав, бросил на землю. Потянулся за сухой, но так и не схватил, заслышав, как от шагов зашуршали камни. От шагов сеньора. Хасинто разогнулся, замер, будто окаменев, а Иньиго Рамирес приблизился. Положил ладонь на его спину и спросил полушепотом:

— Что это?

Прикосновение отозвалось горячей тяжестью внизу живота, по коже побежали мурашки. Вот погань! До сих пор такое случалось только во сне. Сейчас произошло наяву…

Хасинто — омерзительный грешник! Самому от себя противно! Он хуже язычников. Те хотя бы не знают, что творят. А он знает, понимает, борется — и все равно проигрывает.

Не разрыдаться бы. Унять взбесившееся сердце, тяжелое шумное дыхание…

— Что это? — повторил сеньор чуть громче. — Кто избил моего эскудеро? Кто посмел?

Проклятье! Иссеченная кожа уже не болела. Он и не подумал, что следы от самодельной плети видны, и сеньор их заметит.

— О чем вы? Я не понимаю… — пробормотал Хасинто.

Де Лара рывком развернул его к себе и, сдвинув брови, отчеканил:

— Все вы понимаете. Следы от хлыста. Откуда?

— А… Они давнишние. С детства.

Хасинто опомниться не успел, как схлопотал удар по щеке. Зубы клацнули друг о друга, резцы царапнули язык — на нем тут же появился привкус крови.

— Не смей лгать, — процедил де Лара. — Следы свежие. И раньше их не было. Кто посмел? Признавайся!

— Никто, клянусь. — Сеньор вновь угрожающе приподнял руку, и Хасинто поспешил добавить: — Это я сам… Сам себя бил.

— Что? Что ты делал?! — Иньиго Рамирес отшатнулся и уставился на него, как на безумца. — Совсем сдурел?

— Нет. Просто я согрешил. Поэтому…

Де Лара покачал головой и с издевкой спросил:

— Позвольте узнать, Гарсиас: что такого страшного вы натворили в столь юные годы? Убивали христианских младенцев? Насильничали их матерей? Поклонялись дьяволу? Отчего вам не хватило исповеди и обычного покаяния?

— Я ничего не натворил… Ничего сильно плохого. Но я согрешил в мыслях.

И вам, мой сеньор, лучше не знать, какие то были мысли…