Сандра Галланд - Страсти и скорби Жозефины Богарне

Королева Мария-Антуанетта… Мне так странно жить в этих покоях, писать за этим секретером. До нереальности странно!

22 февраля 1800 года

— Этим утром уже двадцать семь, — сказала мне Мими, широко раскрывая глаза.

Двадцать семь просителей? Вчера было двенадцать, позавчера — девятнадцать. Гордые голодающие аристократы, трясущиеся попрошайки. Рыдающие женщины, немногословные мужчины, запинающиеся дети: все в отчаянии, всем нужна помощь.

— Мадам Бонапарт, — поклонилась мне девочка. Пришедшая с ней пожилая женщина была одета в старорежимное платье, стесняющее движения. Она пыталась встать, опираясь на трость.

— О, пожалуйста, не вставайте, — настояла я. Турнюр съехал на сторону, из-за чего вся она выглядела кособоко.

— М-м-мадам Б-бона… — заикаясь, начала пожилая женщина, но не смогла ни слова больше вымолвить.

— Бон-а-парт, бабушка. — Девочка бросила на меня смущенный взгляд.

— Мадемуазель де Мальзерб, не так ли?

Эта крошка приходила ко мне несколько недель назад. На вид ей было лет двенадцать-тринадцать.

— Вы помните! — порозовела она.

Конечно, я не могла забыть эту очаровательную преданность бабушке, чье имя во время революции внесли в список и обрекли умирать в Германии — одну, вдали от близких.

Я взяла старушку за руку:

— А вы, должно быть, графиня де Мальзерб.

— В Германии вас называют ангелом милосердия, — проговорила старушка уже без запинки. Она стиснула мне руку. — Хочу, чтобы вы пришли на мои похороны.

Я улыбнулась:

— Ну, это еще не скоро.

— Это будет замечательный праздник. Дочери обещали мне.

— Мы пришли поблагодарить вас, — сказала девочка. — И благослови вас Господь!

Воскресенье

— Вы не сказали Эмили? — Тетушка Дезире уже в третий раз за последние десять минут стирала пыль со своих фарфоровых фигурок.

— А вы считаете, следовало? — спросила я, глядя в окно на двор. Отчего они опаздывают? Было уже четверть четвертого. Лавалетт и его подопечный, отец Эмили и мой бывший деверь, виконт Франсуа де Богарне, должны были быть здесь еще пятнадцать минут назад, за час до приезда самой Эмили. Ожидание казалось невыносимым.

— Маркиза так потрясла новость о приезде сына, что он едва не умер. Вообрази, что могло случиться, если бы Франсуа вошел без всякого предупреждения! Эмили деликатна, она может… — Моргая, тетушка Дезире шумно втянула носом воздух. — О господи, Франсуа еще не приехал, а я уже плачу!

Я помогла ей дойти до дивана и, позвонив, приказала горничной принести воды от истерик.

— И солей! — воскликнула тетушка Дезире, обмахиваясь веером. — Я отправляла утром девушку к аптекарю, чтобы эти средства были под рукой. О! — вскрикнула она, услышав звон дверного колокольчика. — Это они!

— Сидите-сидите, — уговаривала я, заставляя ее снова опуститься на диван. — Не вставайте.

— Прическа у меня в порядке?

— Выглядите прекрасно, как никогда, — заверила я тетушку и поспешила в прихожую, где Лавалетт помогал снять куртку человеку среднего возраста. Это был Франсуа — он пополнел и в своем напудренном парике выглядел чересчур старомодно, но это был все тот же утонченный, благородный Франсуа. Я без церемоний бросилась к нему; силясь не заплакать, взяла за руки. Он был очень похож на Александра.

— Роза! — обнял меня Франсуа.

Сколько же мы не виделись? Семь лет. За эти ужасные годы гильотинировали его брата, обезглавили короля и королеву; мы пережили террор и учредили не одну, а целых три республики (всякий раз пытаясь выправить положение). Я вышла замуж вторично. Мой муж — спаситель нации, а мой дом теперь — королевский дворец.

— Вы нисколько не изменились, — сказал Франсуа, утирая глаза.

— Фуфу! — воскликнула тетушка Дезире, назвав его детским именем.

Франсуа склонился и нежно поцеловал женщину, которая была ему как мать.

— Ты так постарел! — перекрестилась она и, конечно, заплакала. — Все будет хорошо, не волнуйся, не волнуйся! — повторяла она, сморкаясь в огромный платок.

Франсуа помог ей подняться на ноги и обнял, уткнув подбородок в ее завитые волосы. Он моргал и моргал, осторожно похлопывая по ее спине.

— Ну, довольно! — остановила сама себя тетушка Дезире и, хлюпая носом, отступила назад. — Поплакали, и будет. Давай лучше пойдем повидаем твоего отца, пока он не умер. Ты знаешь, что мы поженились? Можешь теперь называть меня мамой.

— Хорошо, мама, — послушно повторил Франсуа, улыбаясь.

Я встретилась глазами с Лавалеттом.

— Эмили будет здесь в четыре часа, — прошептала я, взглянув на часы. Через пятнадцать минут.

— Я подожду ее здесь, — сказал он, снял нелепую круглую шляпу и провел ладонью по лысеющей голове. — Она знает?

Я воздела глаза, сокрушенно покачала головой и побежала наверх.

Франсуа стоял на площадке у двери в комнату отца, положив руку на хрустальную шарообразную ручку.

— Дезире… мама… просила меня подождать здесь, — произнес он дрожащим голосом.

— Заходите, заходите же. — Я взяла его под локоть, подталкивая в комнату.

— Отец… — выдохнул Франсуа, как бы не веря своим глазам. Сморщенный старик в пуховой кровати был уже совсем не тем суровым патриархом, которого Франсуа знал когда-то.

— Давайте подождем внизу, — шепнула я тетушке.

Маркиз протянул дрожащую руку, и Франсуа прижал отцовские пальцы к губам. Его лицо блестело от слез, нижняя губа подрагивала.

Я потянула тетушку за рукав.

— Оставим их наедине, — попросила я. Откровенно говоря, я сомневалась, что мое сердце сможет долго выдерживать эту сцену.

Не успела я произнести эти слова, как на лестнице послышались легкие шаги — к нам спешила Эмили.

Она показалась в дверях, лицо скрыто вуалью.

— Франсуа, тут к тебе! — окликнула тетушка Дезире.

Эмили попятилась из комнаты, но за ней стоял ее муж, и она замерла, наткнувшись на него спиной.

— Не пугайся, милая, — сказала я, прикоснувшись к ее руке.

— Эмили… — Голос ее отца дрожал от волнения.

— Не глупи, — привела Эмили в чувство тетушка Дезире, — это твой отец.

Франсуа церемонно поклонился. Эмили медленно подняла вуаль.

— Очень хорошо. И довольно слез на сегодня! — Тетушка Дезире открыла окно и глубоко вдохнула холодный воздух. — Вот так так! — воскликнула она, обмахиваясь веером. — Вот так так!

Без даты

Блаженный день в Мальмезоне: шумные игры в салочки с детьми на лужайке, смех Бонапарта… Мы долго и громко спорили о распределении ролей в пьесе «Мелит» Корнеля, которую решили поставить. Вечером играли в шахматы перед камином: Бонапарт жульничал (или пытался), дети дразнили его, стоял ужасный шум.

— Так нельзя, папа! — увлекшись, выкрикнула Гортензия.