Сандра Галланд - Страсти и скорби Жозефины Богарне

Да уж, в самом деле весельчак!

— По крайней мере, Фортюне его не покусает. Даже моей собаке он нравится.

— Берете ее с собой? Жаль, что я поздно об этом узнал. Почему я вечно мечусь, вечно что-то делаю для Бонапарта? А, вот то, что я искал! Это письмо от самого прекрасного мужчины во Французской республике, от нашего генерала Лазара Гоша. Он требует разрешения приехать в Париж. — Баррас поднял письмо, и его лицо приняло недоброжелательное выражение. — Жаль, вас не будет в городе.

— Так вы проследите, чтобы подготовили паспорта? — сказала я, вставая.

— Вы покраснели! Простите меня? — Он расцеловал меня в щеки. — Ах, но вы прощаете мне всё, все мои грешки.

— На вашем месте я не была бы так в этом уверена, — заметила я, завязывая тесемки шляпы. И тут вспомнила, что надо бы улыбнуться.

23 июня

— Мадам, это… это!.. — Моя горничная буквально потеряла дар речи. — Это знаменитый генерал Гош. Сам Гош!

— Здесь? Не может быть, — сказала я, отбрасывая пуховое одеяло. Был почти полдень, но доктор Кюсе настоял, чтобы я подольше не вставала, набираясь сил перед путешествием. — Генерал Гош на юге. Его не будет в Париже до конца месяца.

— Пойду скажу ему, что его здесь нет. — От возбуждения Лизетт стала легкомысленной.

— Может, это какая-то ошибка? Это господин лет под тридцать, высокий, со шрамом?

— Широкие плечи, темные глаза! — воскликнула Лизетт, прижимая руки к сердцу.

— Лизетт, умоляю! — рассмеялась я. — Мой утренний наряд выглажен? Найди мою кружевную шаль с шелковой бахромой. О господи, мои волосы!

— Роза! — сказал Лазар, снимая шляпу. На загоревшей коже выделялся белый шрам, тянувшийся ото лба до правой щеки.

— Генерал Гош! — Я протянула ему руку. Лазар. Лазарро. Казалось, он стал выше ростом. Баррас порой величал его Геркулесом. — Какой приятный сюрприз! — Радость переполняла мне сердце. — Поздравляю вас с недавними победами. [89] Генералу Гошу было поручено подавление контрреволюционных восстаний на юге Франции, поддерживаемых Англией и эмигрантами. — В народе его прозвали Миротворцем.

— Нет славы, кроме славы республики, за которую я сражаюсь.

— Разумеется, — улыбнулась я. Лазар верил в революцию, как в Бога, и имел на то основания. При прежнем режиме он был всего лишь псарем. В республике же стал одним из самых известных ее генералов, самым прославленным, как говорил Баррас.

Я подтолкнула к нему кресло.

— Не желаете ли коньяку или петепье?

— В такой час лучше петепье, — сказал он с понимающей улыбкой.

Я налила ему высокий стакан апельсинового сока, добавив рома и абсента.

— Вы не забыли радости Мартиники, — подала я ему стакан. Рука у меня слегка дрожала. Я боялась, что могу разлить петепье. — И Лазар заметит мое волнение.

— Да, они преследуют меня. — Когда он брал стакан, наши пальцы соприкоснулись.

Пробили часы на камине, им отозвались другие у меня в спальне.

— Вы рано приехали в Париж, — сказала я слегка дрожащим голосом.

— Как раз когда вы, как я понимаю, уезжаете. — Он кивнул на открытый морской сундук, стоявший у двери в мою спальню.

— Да, через три дня отправляюсь в Милан.

— Вы едете в Северную Италию? — Он привалился к спинке кресла. — А это не опасно?

— Я уверена в своем муже, генерал Гош.

— Как и должно, — ответил он, встретившись со мной взглядом.

О, Лазар, мой драгоценный Лазар! На меня нахлынули воспоминания лихорадочного жара страсти, любви. Поднявшись, я подошла к окну слева от камина и открыла его. Я поняла, что по-прежнему люблю Лазара. Люблю и уважаю его за честную жизнь, за верность республике, за страстную преданность свободе.

— Сегодня ваш день рождения, — услышала я его голос.

— А ваш завтра, если я правильно помню.

Я знала это точно. Его день рождения следовал сразу после моего. Я почувствовала тепло его рук на своем обнаженном плече.

— Скоро придет доктор, — сказала я и повернулась к нему. Сердце бешено стучало.

— Вы нездоровы? — спросил он с той знакомой нежностью, от которой у меня подгибались колени.

— Уже поправляюсь, — прошептала я и сглотнула — в горле стоял ком. Неужели в тот миг он мог не слышать стук моего сердца?

— Как вы считаете: генерал Бонапарт не будет в обиде, если я поцелую его жену по случаю дня ее рождения? — Лазар смело и насмешливо посмотрел мне в глаза.

— Да, генерал Гош, — ответила я, глядя на него, и прикоснулась пальцем к ямочке у него на подбородке. — По-моему, он будет в обиде.

Лазар склонился ко мне. Его язык. Его сердце. Мое.

В тот же день, почти в десять часов вечера

Сегодня вечером, выпив чашку бульона, я вышла в сад, села под лаймовым деревом и, как в детстве, обхватила согнутые в коленях ноги. Все вокруг было залито лунным светом. Визит Лазара навеял ностальгическое уныние. Я думала о маме, которая сейчас так далеко. Смотрит ли она на луну тоже? Думает ли обо мне? Что сталось с рабами, среди которых я росла, с моей няней Да Гертрудой и служанкой Мими? Старый Сильвестр, наверное, уже умер… Я подумала о могилах отца и двух сестер. Вспомнила холмик у реки, где упокоилась жрица вуду. Вспомнила ее ужасные слова: «Овдовеешь. Станешь королевой».

Находясь во власти этих воспоминаний, я достала из кармана медаль Святого Михаила, оставленную на прощание Лазаром. На ней святой Михаил с мечом в руке стоит над поверженными силами зла.

— Я хочу, чтобы она оставалась у вас, — сказал мне Лазар. Раньше эта медаль принадлежала матери, которая умерла, рожая его. Крестьянке, не знавшей грамоты. Лазар сказал, что медаль придаст мне мужества.

— В самом деле?

— Да. Придаст мужества поступить правильно.

Я задумалась над словами на обратной стороне медали: «Свобода или смерть».

— Это по моему распоряжению вытравили, — как-то застенчиво сказал Лазар. Я обещала беречь медаль.

Потом, уже у дверей, он обернулся.

— Мы не попрощались.

— Значит, это прощание? — спросила я.

Только сейчас я осознала, что он так и не ответил.

26 июня

Лизетт разбудила меня легким прикосновением к плечу.

— Во дворе два больших дилижанса, мадам.

Я подошла к окну и отодвинула занавеси. Один из верховых был курьером Бонапарта, прозванным Мусташем [90] Moustache — усы (фр.). за огромные усы. Он спешился и сказал что-то капитану Шарлю и Жюно. Брат Бонапарта Жозеф стоял в сторонке, записывая что-то в книжечку.

Заржала лошадь. У ворот появилось несколько — девять? — конных гвардейцев.

— У нас теперь эскорт? — растерялась я.

— Да это настоящий парад! — сказала Лизетт.

27 июня, около 11 утра, Фонтенбло

В восемь все собрались в скромном городском доме тетушки Дезире. Я стояла на парадном крыльце, держа извивавшегося Фортюне. Маленький двор заполнили люди, кареты и лошади. Готовились к отъезду. Повсюду крики и неразбериха. Пока Жюно отчитывал форейтора, пытавшегося распутать упряжь, слуги метались туда-сюда, крича друг на друга. Только Жозеф молча что-то записывал.