Натан Полянский - Славен город Полоцк

Иоанн перекрестился на красный угол, не отрывая глаз от иконы, стал шептать долгую-предолгую молитву, а про князя будто забыл.

Борис и сам был богомолен, мог часами простаивать перед иконой. Но только в свободное время. А ведь он звал сюда этого холопа не ради молитвы.

— Как же мой храм? Скоро станешь на работу? — спросил он, легонько толкнув Иоанна палкой, которой по ночам гонял крыс в своей спальне. Иоанн словно бы очнулся, перекрестился в последний раз, шепнул: «Господи, дай силы выдержать правду!», обернулся к Борису.

— Вели казнить, княже, — не могу храм кончать.

— Почему?.. Как не можешь?..

— Силы в руках не стало. Гляди, как ослабли. — Иоанн протянул руку, она сотрясалась мелкой дрожью. — Также колени ломаются, не держат, а ты, княже, и не спросишь... Харчу не имею, а ты не спросишь, княже.

— Но ты ведь мне должен. Или забыл? Так я велю напомнить, — с угрозой произнес Борис, и маленькие черные глазки его, словно две пиявки, присосались к лицу Иоанна. Тот выдержал взгляд, и князь вдруг почувствовал, что у него у самого задрожали колени. Он сел на лежанку.

— Почему ты замыслил недоброе против своего князя? — спросил он более мягко, чем только что. — Почему не желаешь кончать храм?

— Не нужен тебе храм, княже!.. Был бы нужен — запретил бы своим людям чужие храмы жечь. Запретил бы боярину своему чужих людей неволить. Сотни две рабов привез он с собою из Минска.

— Две сотни! — вскочил князь и заметался по комнате. — А мне о том ни слова.

— Полон воз церковной утвари награбил... несколько селений на Вилии своей землей объявил, своих старост оставил там дань собирать.

— А мне о том ни слова! — все более гневался Борис, и глаза его становились все более темными и недобрыми.

Иоанн оглянулся на икону, снова перекрестился, неожиданно повысил голос:

— А ты, княже, разве менее виноват? Трижды на день молишься богу уж много лет, а хоть раз просил у него пусть крошечку счастья для твоих данников и холопов? Зря молишься, княже, и храм тебе не нужен... Предсказывал однажды слепой вещий дед, что настанет иная жизнь — без челяди, без войн меж князей. И дань будет справедливая, и князья добрые — будут пектись о своих холопах. Если доживу, тогда, княже, дострою храм.

Борис не был от природы ни злобным, ни заносчивым. Он подумал, что если этот умелец послан ему богом, то и дерзкие слова его тоже от бога. Он даже почувствовал нечто вроде уважения к этому мастеру. Жаль, что его тысяцкий Ратибор не таков, как сей каменщик и плотник.

— Харч тебе будет, порты дам, тоже и жонке твоей. И одну неделю еще можешь набираться сил.

«А через неделю уйдем», — подумал Иоанн, вспомнив неоднократные советы и настояния Февронии.

...Еще не истекла дарованная Иоанну неделя отдыха, как в его землянке появился Микула, купец. Он приветствовал хозяев, затем попросил Февронию выйти — ему нужно было говорить с главой семьи наедине.

— Не ходи, — остановил ее Иоанн. — Ныне ты тут голова.

— В законе такого нет, — усмехнулся купец. — Только по смерти мужа...

— Считай, что умер я, — с горечью воскликнул Иоанн и кивнул на видневшийся из окошка землянки фронтон недостроенного храма. — Она работает, она меня, немощного, кормит, она и голова... Садись, садись, Февронюшка, тебе решать, что отвечать Микуле.

И это не было принято, чтобы в присутствии посторонних муж обращался к жене с ласковым словом. Несколько смущенный Микула спросил, долго ли намерен Иоанн равнодушно наблюдать, как разрушается понемногу его почти законченный храм.

Иоанн помолчал, Феврония сказала:

— Пускай рушится, князю во зло. А мы решили уходить отсюда. В Новгород пойдем, будем там халупы ставить.

— Разве только князю нужен храм?.. А простой чади? А дети и внуки наши не станут ему радоваться?

И впервые за эти дни с удивлением увидела Феврония что-то подобное улыбке на лице Иоанна.

Еще помолчал Микула, но Феврония не выходила, и купец решился, сообщил, о чем стало известно в городе: съехались ныне сюда все князья полоцкие. Великий князь Мстислав зовет их к себе в Киев на суд, грозится войско послать, если не поедут. Вот Всеславичи и собрались наконец, перепуганные, чтобы обдумать единый ответ Мстиславу: ехать ли в Киев, или не ехать, или одного за всех послать, и кого. А узнавши об этом, людь полочаны стали требовать от него, Микулы, и от остальных старост бить в колокол вечевой. Желает народ знать, почему не идут князья на половцев, да и иных вопросов немало к князьям есть.

— Думаю, — закончил Микула, — что надо нам, простой чади, свое слово сказать князьям. А ты как думаешь? Ведь и тебя старостой от мастеров-строителей некогда выбирали.

Иоанн глянул на Февронию, та кивнула, он сказал:

— Придем.

— Приходи, тебя слушать станут.

По-над узкими кривыми улочками, над хижинами, землянками, домами и лавками, через все концы города, над торгом, торжками и погостом-кладбищем, до Полоты, до Двины и до самой Охотницы, что в Западном бору, плыли короткие частые звуки колокола.

Не храмового, чей неторопливый мелодичный звон каждое утро баюкал гражан, внушая им терпеливость, покорность и робость перед богом и князем и всеми их подручными, а иного — резкого и нетерпеливого. Этот звон будил в людях неясные тревоги, предчувствия перемен, решимость к действию. Он был властен, как окрик, и каждый, чьего слуха он касался, торопливо свертывал свои дела и мысленно отзывался: «Иду!»

Первым на площади появился Микула.

— Хватит, — сказал он подростку, усердно колотившему билом по колоколу. — Гляди, не показывайся тивуну — без его ведома вече созывано, а кара за то — руку отсечь, а то и голову. Беги!

— Знаю, — ухмыльнулся подросток и юркнул за ближайшее строение.

Из переулка показалась толпа ремесленников — ковалей, гончаров, кожников. Они работали в разных концах города, а пришли вместе и так скоро, будто ждали за углом. Ухмыльнулся довольный купец, но не понравилось ему, что у многих людей в руках были молотки, клещи, долотья, шкворни.

Давно уже было строго-настрого запрещено являться на вече с каким бы то ни было оружием в руках. Даже князь в таких случаях снимал свои доспехи и оставлял их оруженосцу, ожидавшему его за чертой площади. Микула пошел наперерез ремесленникам.

— Сказано сручье дома оставлять!.. Да и рожи ополоснуть не мешало бы.

Те с готовностью попрятали все в карманы и подняли руки, показывая открытые ладони: «Пусты они, с миром идем».

Надо бы построже быть, да уж некогда. Микула отвернулся, промолчал.

Вот и Иоанн появился рядом с Февронией. Подошло еще несколько уличных старост. Все они останавливались перед широким помостом рядом с вечевой башенкой, но взойти на него никто не спешил: есть люди постарше — тысяцкий, тивун, сотские, мостовой старшина, игумен, княжий скарбник. Может, и сам князь пожалует. Народ прибывал, на площади стало тесно.