Натан Полянский - Славен город Полоцк

— Все ныне грешны, за что и наказание господне на людей, — возразила Онисья.

В церковь Иван пришел загодя: новости послушать любил. Места на скамьях паперти уже были заняты. Здесь говорили о ценах на рыбу, о том, как щуки тянут утят. Послушав, Иван спрыгнул с паперти, пошел во двор. В его глубине на бревнах сидела группа мужчин. Разговор шел о том, что в доме божием завелись пасюки: в подвале-де много товаров, сданных купцами на хранение.

Во двор вошли два бродячих монаха. Сказались из Смоленска. Были оборваны, грязны, напуганы, шатались от усталости. Попросили чего-нибудь перекусить. Подали им репы ломоть, кус лепешки, луковицу — что у кого нашлось в карманах. Поели, присели и стали рассказывать.

Страшный голод поразил Смоленск. Поели люди всех кошек, собак и крыс, мололи кору, варили с травой и мякиной, жевали коренья. Сотни нищих бродили по улицам, и нечего было им подать. А бояре выставили вокруг своих амбаров молодцов с дрекольем, гонят всех прочь. И мерла людь смоленская без счету. Потом нашло на город поветрие. Мерли люди во дворах, на торгу, в дороге, средь всяких дел, неожиданно, будто хватало их невидимо за горло. Зайдешь в иной дом — все мертвы лежат, все в крови, у всех лица черные, руки черные. Эта черная смерть разила не только убогих — гинули и богатые, и заезжие гости, и бояре. За несколько недель вымерло в Смоленске 24 000 душ...

Постояв, Иван через боковую дверь ступил в полутемную бревенчатую церковь. Тут спорили два молодых смерда. Несколько любопытных подзадоривали их. Из отрывочных выкриков Иван узнал причину ссоры: и одному и другому боярин Ратибор — владелец деревни — приказал доставить по корчаге меду. Оба держали борти в лесу, по соседству. Однажды оба нашли свои борти опустошенными. Каждый полагал, что это дело рук другого.

У Ивана в руках была увесистая палка. Один из спорщиков выхватил ее, ударил противника по голове. Тот упал замертво. Бросив палку ошеломленному Ивану, преступник выбежал.

В это-то время в главном входе показался княжеский вирник, приведенный служкой, тщетно пытавшимся перед тем унять спорщиков.

— Голову убрать, головника [16] Голова — убитый, головник — убийца. вязать, — произнес вирник традиционную формулу. Но гнаться за преступником не стал. Если преступник несостоятелен, то выгоднее для казны и потерпевшего объявить «дикую» виру, которая накладывалась на случайных свидетелей преступления или жителей домов, возле которых оно совершено, в случае, если преступник оставался неизвестным. Ныне потерпевшим был боярин Ратибор, владелец убитого. А жадность боярина известна.

— Платить тебе гривну, тебе и тебе. — Вирник торопливо записывал имена свидетелей. — А с тебя две гривны — жердина-то твоя. Не ходи с дрекольем в божий дом.

— За что казнишь продажей, — взмолился Иван, — где возьму?

— Тогда год на боярина работай, — безжалостно ответил вирник.

Иван растерялся, вышел из церкви. Во дворе монахи продолжали свои страшные рассказы. Вдруг один из них поднялся с камня, на котором сидел, странно икнул, закашлялся, и хлынула у него горлом кровь, а лицом стал темен. Упал и извивался в судорогах. Слушатели разбежались, опустел церковный двор.

Дома Иван рассказал обо всем матери.

— Помолиться надо было сразу, может, бог и отвратил бы беду, — в отчаянии промолвила она. — Что ж там, пение не началось? Почему сбежал?

— Забыла, что после татьбы в церкви сорок дней петь нельзя? Да и где слыхала, чтобы бог сразу и помог?

Иван задумался. Две гривны он и за год не сбережет. В углу перед ним лежала куча лычениц, которые он продавал на рынке. И хоть были они изящные, с цветной полоской по бокам и с узором на носке, — в таких не стыдно девушкам ходить на пляс, — их все равно не брали — плесть лапти нынче умели все. Не привлекал покупателей красивый пестрый лапоток, привязанный Иваном на высоком шесте на торгу.

Где взять две гривны?

Вспомнила Онисья, что служба в соборе идет нынче в присутствии самого владыки, и повела Ивана туда.

— Пойдем, пойдем, владыка заступится, — твердила она всю дорогу, торопя Ивана. — Владыка добрый, владыка справедливый, владыка разумный, — бормотала она, не то обращаясь к сыну, не то моля епископа.

К началу службы они опоздали. Иван остановился возле входа, прислонился плечом к опорной колонне. Его внимание быстро рассеялось. Служба шла где-то далеко, помимо него. Чтение протопопа, выкрики дьякона, пение хора, нестройные и торопливые, как топот бегущих вперегонки, голоса молящихся — все это, будто дождь, морось, град, падало на Ивана сверху, холодное и неприятное. Его глаза скользили по иконостасу от одного образа к другому. Вот огромное, во всю стену, изображение худой женщины с сиянием вокруг головы. Перед ним согнула спину другая женщина, убогая, наказанная жизнью, — его мать. Иван поднял глаза кверху, и ему примерещилось там, под тонущим в полумраке куполом, куда стекались в мутное облако все струйки дыма от многочисленных свечей и благовонных воскурений, расплывающееся лицо человека, княжеского вирника, тычущего в него пальцем: «Плати две гривны!». Иван вздрогнул, и у него вырвалось:

— Господи, помоги!.. Господи, накажи их, проклятых!

Он не знал, кого должен бог наказать, как. Не знал, кто виноват в многочисленных несправедливостях, которыми только и одаривала его жизнь. Вирника он теперь ненавидел. Но разве только от него зло на свете? Разве нет подлых людей среди ремесленников, смердов, монахов, бояр?

Рядом стоял мужчина, он толкнул Ивана в плечо:

— Чего в храме скверну молвишь?!

Иван очнулся, перекрестился. Недаром мать настойчиво твердила, что грехи бывают и невольные. Вот и он погрешил.

На амвон взошел владыка. Он заговорил выспренним, высоким слогом, и не все было Ивану понятно. Владыка напоминал о греховности людей:

— Заповедей господних чадь не блюдет, службы божией бежит, от святых отвращается. Женятся без венчания, поимают жены своя с плясанием, и гудением, и плесканием. Невест по языческому обряду водят к воде. В субботние вечера сбираются вкупе мужи и жоны и играют, и пляшут бесстудно, и скверну деют в нощь святого Воскресения. Яко Дионисов праздник празднуют нечестивые эллины, так вкупе мужи и жоны, яко кони, выскают, ржут и скверну деют. — Повысив голос до визга, владыка выкрикнул: — Проклинати тако повелеваем!

Иван давно уже слушал внимательно. То, о чем говорил владыка, было забавно. Но когда загремело и протяжным эхом отозвалось под куполом его «проклинати», а в разных концах храма послышались рыдания женщин, Иван вздрогнул, улыбка сбежала с его лица. Нет, не ради забавы говорил владыка. Тот продолжал:

— На торжищах ходит чадь в балаганы, где зрят бесовские обычаи треклятых эллин, где деются позоры и игрища со свистанием, и с кличем, и с воплем, где бьются дрекольем... Купцы тщатся вылгать себе куны, а прибытки торговые таят, десятину в церковь не несут. Так и бояре таят и урожай, и приплод скотины, и сбор меда... Крещеных челядинов продают поганым, с иноверцами пируют, у своих воруют...