Натан Полянский - Славен город Полоцк

Трифон молчал. Он не верил в царство божие, сомневался и в справедливости царя. Ему как-то приходилось встречаться с людьми, бежавшими в леса из Московской земли, они рассказывали о царе иное. Гости из Твери, Новгорода, Москвы также не все хвалили своего царя, иные хулили его. Но может быть другой царь ныне царствует.

— Даст царь коня или не даст? — настойчивым вопросом перебил его размышления Самусь.

— Где на всех наберет?

— У шляхтичей же! Мы поможем.

Одобряя в душе ответ парня, Трифон не удержался от шутки:

— На что тебе конь? Ты и сам добрый лошак.

Парень натянул вожжи, обернул к Трифону злое лицо.

— Слезай, отче! Не по пути нам.

Трифон не стал спорить, сошел.

— Но-о-о, брехливый! — крикнул парень на коня, изо всей силы хлестнув его кнутом. — Но-о-о, подлючий, но-о-о, поповское брюхо!..

Последние три часа дорога не выходила из лесу и, как на зло, Трифон был теперь один. Потому и шагал быстро, невзирая на усталость. Приближалась пора волчьих свадеб, тогда берегись нечаянной встречи, одинокий путник! Впрочем, Трифон не совсем одинок. Под рясой за пояс добротного кафтана заткнут у него длинный нож с ореховым крыжом в засечках, а изогнутая клювом пистоля с горстью запасных пуль лежит наготове в кармане.

От начала зимы выпало уже немало снегу, и когда Трифону приходилось уступать дорогу встречным саням, нога проваливалась по колено. Придорожные сосны покрякивали и иногда осыпали Трифона горстью осевшей из туманов мерзлой пены. Чтобы скоротать время, Трифон стал вполголоса напевать:

Укрой, зелен-дубровушка,

Сумна молодца!

Он же в ночь веселую

Переймет ксендза...

Миновав поворот пути, Трифон увидел впереди человека. Заслышав настигающие шаги, человек заторопился, засеменил. По походке и сутулой спине Трифон определил, что человек стар и слаб. Когда их разделяло уже не более десятка шагов, человек сошел на обочину, намереваясь пропустить Трифона вперед. Он глядел недоверчиво, но и без страха, был очень худ, бедно одет. Иногда купцы так переодевались на опасную дорогу. Но лицо у человека вряд ли купеческое: очень уж истощенное, с ввалившимися глазами. Он дышал тяжело. Нет, таких Трифон никогда не трогал, а если иногда останавливал, то по личной нужде: осведомиться, далеко ли до корчмы, попросить щепоть соли.

— Не бойтесь меня, — сказал он тихо, поравнявшись со стариком. — Вы купец?

— Благодарение богу, я почти купец, — ответил старик с поклоном и усмехнулся. Он достал из кармана пригоршню того стекляруса, каким девушки из бедных семей убирали свои волосы. — Этим грошовым товаром я торгую вразнос. Не нужно ли вам?.. В таком случае подарим немного лесу.

И старик швырнул свои цветные шарики в снег, желая показать, как мало он сам ценит свое «богатство».

— Бояться я и черта не боюсь, — снова усмехнулся он. — Страх — дитя богатых. Но и вы не бойтесь меня, продолжайте вашу песенку, она мне нравится.

Трифон вздрогнул: по неосторожности он выдал себя. Но откровенность старика подкупала. По внешности и выговору это был еврей.

— Вы из Полоцка? — отрывисто спросил Трифон.

— Да. Город недалеко, с опушки он уже виден.

Трифон замедлил шаг. Он не знал, как быть дальше.

— Если вы опасаетесь, что воевода, епископ или пан Вершлинский откажут вам в гостеприимстве, — заметил его беспокойство еврей, — то моя землянка — ваша.

У него была добрая, располагающая улыбка, и Трифон ответил:

— Спасибо!.. Вы поняли уже, что я нездешний.

— Мне этого незачем знать, — отрезал старик и в виде предостережения добавил: — К нездешним власти очень подозрительны.

Они вышли на опушку. Трифон с трудом узнавал знакомые места. Слева пролегала занесенная снегом замерзшая Двина. Над песками вдоль ее берега, куда каждый год вывозили из города сотни подвод отбросов и мусора, на месте, где когда-то находилось конское кладбище, теперь в беспорядке было рассыпано множество землянок, хижин, лачуг, крытых соломой, валежником, дерном, корьем. Сразу за этим городом нищеты начинались многочисленные улицы, убегавшие на запад. Неужели это уже Полоцк? Да, он! Вон купола святой Софии, а вот и башни замка; ниже еще какие-то башни, которых Трифон не помнил.

Трифон быстро снял рясу, свернул ее, затолкал в наплечный мешок. Туда же бросил нож. В кожаном кафтане, юфтевых сапогах и меховой шапке он мог сойти теперь за богатого ремесленника или за приказчика.

Старик между тем, не удивляясь, рассказывал.

В слободе на песках живут вольные ремесленники-евреи. Прибыли они сюда из Польши. За эту полоску земли каждый год платят пану Вершлинскому столько, будто она покрыта не навозом, а червонцами. Зато никто не мешает им тут молиться своему богу и жить по законам предков.

— Здесь живут искуснейшие в мире золотари и трубочисты, — не без иронии заключил старик, — а также сапожники, портные, шорники и кузнецы. Есть и музыканты, лекари, граверы... Скажите, кто вам нужен, и я, Авром-Яков, провожу вас.

Миром и спокойствием веяло от этого сутулого разговорчивого старика, тем самым миром, по которому Трифон тосковал все годы своего изгнания. Нередко в лесу его охватывала ненависть к оружию, навязанному ему судьбой. С какой бы радостью променял он все свои булаты на четыре подковы для рабочего коня!

Он вспомнил Самуся с его верой в царя Ивана, который каждому крестьянину даст коня. «Дай-то боже, чтобы сталось так, — подумал Трифон. — Коня и сам добуду, лишь вызволь от бояр».

Нет, никто ему здесь не нужен, отвечал Трифон старику, он просто ищет кратчайшую дорогу в город, к мосту через Полоту.

Авром-Яков указал дорогу.

— А если вам когда-нибудь понадобится одежду справить, сапоги починить или что-нибудь обновить в доме, вспомните нашу слободу.

— Хорошо.

Трифон глядел вниз, на берег. Он помнил это место, бывшую свалку. Когда-то до нее от городской окраины было версты три. Теперь все это пространство занято домами.

— Большое здесь население?

— Тысяч пятьдесят, господин. А некоторые думают, что все сто наберется. Богаче самого Вильно этот город стал. И самый богатый в городе человек — пан Вершлинский.

Трифон задал еще один вопрос, вертевшийся у него на языке с той самой минуты, как услышал, кто хозяин этого побережья:

— Здоров, слава богу, старый пан Вершлинский?

— Ну, старый пан давно уже в раю блаженствует! Так ведь сыновья у него подросли, дело отца достойно продолжают, — отвечал старик с преувеличенным почтением, за которым легко угадывалась ненависть к панам. — Бог приказал плодиться не только рабам, но и панам.

— И кто из сыновей пана Вершлинского берет с вас деньги за эту никудышную землю?

— Пан Альбрехт.

Альбрехт! Тот самый сопливый, подлый и злобный малец, из-за которого Трифону пришлось бежать из Полоцка. Этот хорек уже стал паном! Где справедливость?.. А Трифон долгие годы надеялся, что со смертью старого пана вся жизнь пойдет по-иному.