Натан Полянский - Славен город Полоцк

Донеслись голоса колядовщиков, певших под окнами соседнего дома:

Пришла коляда накануне Рождества...

Коляда, коляда! Виноградная, красная, зеленая!

Мы ходили, гуляли, колядовщики,

Приходили, пригуляли к господарскому двору.

Господарский двор на семи столбах, на восьми столбах.

Столбы точеные, позолоченные...

Захар переглянулся с Лукерьей. Зря они послушались отца, не пошли колядовать с остальными парнями и девушками. Они бы не только весело провели вечер, но, глядишь, и кое-какого угощения отведали бы.

Колядовщики прошли мимо дома Егора — знали, что здесь даже кутьи не будет, чтобы подать им.

Лукерья вытягивала из-под «скатерти» стебельки сена, склонялась над ними, угадывая будущее. Ни одного колоска не оказалось среди травинок — к неурожаю и голоду. Одна былинка попалась совершенно изломанная — кто-то в доме умрет. А вот былинка, закрученная колечком, — она предвещает встречу с дорогим гостем.

Разве есть у них еще на свете кто-то дорогой, разве не вся семья тут?

Лукерья собрала травинки, сулившие несчастье, и бросила их в очаг: пускай беда развеется дымом, к тучам уйдет, никому не достанется. А травяное колечко повесила под образом: если гость придет, пусть знает, что его ожидали.

В окно кто-то тихо постучал.

...Не удивился Егор нежданному появлению сына, которого почитал давно сгинувшим, не стал гадать, с этого ли, или с того света вернулся. И радости большой не выявил, словно только вчера они расстались.

...Трифон выслушал историю двадцати лет, ровным неживым голосом рассказанную ему отцом. Некогда были они, Бородули, смердами, имели кое-какие остатки личной свободы, получали землю у пана под оброк. Ныне же стали крепостными, собственностью пана Вершлинского. А все из-за земельной реформы короля Сигизмунда-Августа. Одна уволока [25] Земельная мера, около 20 га. земли, которую им, как и каждому крестьянскому дыму, выделили по этой реформе, очень скоро перешла к пану — они не могли выполнить всех повинностей, причитавшихся с этой уволоки. То, что сулило им радость, обернулось несчастьем. Вместе с землей в собственность пана перешли и они — придаток к земле.

Трифон молча заглянул на полати, обошел вокруг печи. Казалось, хотел увидеть еще кого-то, кроме этих четверых. А когда он приблизился к Ванятке, тот отодвинулся, спрятался за спину Лукерьи. Да, Трифон был здесь чужим для всех, за исключением отца. Стоит ли ему оставаться в этом доме? К счастью ли для них его возвращение?

Настала очередь Трифона рассказывать. Нехотя и немногословно он поведал, где пришлось ему побывать после того, как избил молодого пана. Пять лет провел в Минске, в слободе Борисоглебского монастыря, где служил на конюшне и возил настоятеля. Там был опознан, схвачен, бит и ввергнут в темницу, да сумел бежать. В Вильно при рыбацкой церкви два года выдавал себя за псаломщика — читать в монастыре научился, там же постиг все богослужебное ремесло. В свободное время рыбачил. Потом был плотником, кузнецом, каменщиком — менял профессии, имена и места, и все же не избежал случайной встречи с приказчиком шляхтича. На этот раз не успели взять его — ушел в такое место, где бы никто не смел разыскивать его, — в вольную лесную станицу.

— Ты разбойник? — не поверила Лукерья.

Потемнев лицом, Трифон ответил:

— Не зови так, дочка, как паны прозвали.

— И ты... убивал? — прошептала Лукерья, отодвигаясь от Трифона. На ее лице он прочитал страх и смятение.

— В станице меня выбрали попом, — угрюмо ответил он. — Надо кому-то отпускать грехи братьям, благословлять их на подвиг, отпевать погибших.

Лукерья забилась в угол, обняв прильнувшего к ней Ванятку. Мальчик не спускал с Трифона любопытного и настороженного взгляда. Казалось, он ждал, что Трифон покажет, как надо благословлять на подвиг. Понуро, не двигаясь, сидел Егор. Только Захар был рад приходу нежданного, удивительного гостя. Он сел рядом с Трифоном, шепнул:

— Поведешь меня с собой?

Егор услышал. Медленно поднял голову, глянул на братьев. Опустил на стол свою черную, как земля, ладонь, тихо произнес:

— Как знаешь, Захар. А только помни: ты сбежишь — пан Лукерью возьмет, нас всех побьет.

И, словно устав, снова поник головой.

Трифон оглянулся на Захара. В его глазах он прочитал решимость настоять на своем, оставить на произвол судьбы Лукерью, Ванятку и отца. Разве уж так он неправ?

Вдруг Лукерья подбежала к Захару, обняла его за шею, всхлипнула:

— Не выдавай нас пану, Захаре. Казнит он нас люто. — И она показала Трифону на дверь рукой: «Уходи!»

Разве и она не права?

Повинуясь безотчетному чувству, Трифон схватил ее руку, первую родную руку за двадцать суровых лет, погладил, сказал:

— Не обманет вас Захар... как я не обманывал... И меня, дочка, не гони. Будем вместе ждать царя. Недолго уже.

Он заметил, как при последних его словах чуточку выпрямился отец, насторожился и живая мысль мелькнула на его лице. И тогда Трифон принялся рассказывать о продвижении войск царя Ивана, о самом царе. Он вспомнил все хорошее, восторженное, что слышал от своего случайного попутчика, крестьянского сына Самуся, да и от других людей, во что сам и верил и не верил... Теперь и он верил, что царь несет избавление от всех бед, унижения и позора. Но мере того, как он рассказывал, все прямее становился Егор, светлело его лицо. Когда Трифон умолк, Егор прошептал:

— Дай-то боже!.. Благослови, господи, царя русского, ниспошли ему победу!

Все перекрестились.

Трифон рывком поднял на стол свою торбу. Гостинцев он никаких не припас, не зная, кого в доме найдет, но у него остался с дороги каравай хлеба и кус толстого сала. И еще он извлек со дна мешка крохотный узелок, развернул его и стопочкой сложил на столе десять одинакового размера серебряных кружочков. На каждом с одной стороны выгравированы латинские буквы А и S, а на другой стороне изображен скачущий всадник с поднятой над головой саблей. Это были литовские гроши. За один грош можно купить гуся, за все десять — свинью, бочку ржи или два куля овса. Будь у Трифона еще тридцать грошей, хватило бы на корову. Но больше не было.

Он пододвинул стопочку монет на середину стола. Как бы оправдываясь в том, что мало сберег за годы свободной жизни, заговорил:

— Не для того же гуляет станичник, чтобы богатство наживать. Говорится у нас: «Пана побьешь — грех с души долой, ксендза побьешь — два греха отмолил». А богатство и не идет на ум, когда каждый день гадаешь не в последний ли раз на солнце глядишь.

Егор поднялся. Опираясь обеими руками о стол, выпрямил согнутую спину, вскинул тяжелую голову и стал словно выше. Таким высоким домашние и не видывали его. И таким просветленным. Пока лишь одну дорогу видел впереди, дорогу к бесполезной и безвестной смерти, он был покорен, тих и безразличен. Теперь же увидел нечто иное.