Натан Полянский - Славен город Полоцк

— Значит, смогу я пожить у вас несколько дней в случае надобности?

— Сколько угодно, — отозвался Авром-Яков.

Интересно, что думает этот старик о короле и панах? И Трифон говорит:

— В местах, откуда я иду, многие ждут прихода царя. А здесь?

— Будь осторожен, незнакомый гость, — шепнул Авром-Яков. — Вчера казнили пятерых за то, что кричали «Да здравствует царь!..» Да, здесь многие ждут не дождутся царя.

— А вы?

Старик помолчал, в раздумье ответил:

— Мой народ уже более тысячи лет обходится без царей, королей и князей... Не знаю, нужны ли они.

И кивком головы он попрощался с Трифоном.

Трифон быстро зашагал по указанной ему улице с многочисленными переулками и тупичками. Это был новый район города.

Трифон проходил мимо больших складов, откуда грузчики таскали на подводы мешки с мукой, конские шкуры, бочки с рыбой, ковши с маслом. Из длинных балаганов-мастерских, снаружи до окон засыпанных кучами стружек, обрезков кож, гончарного боя и разного иного хлама, доносились голоса подмастерьев и учеников. Заглядывая в окна домов, Трифон видел шелковые пологи на ложах из ценных пород дерева, дорогое убранство в комнатах, столы, полные яств.

Во дворе дома в два жилья, окруженного забором из узорной дубовой плашки, девушка-служанка держала на подносе шесть золотых мисочек. Она крикнула что-то в глубь двора, оттуда тесной толкущейся гурьбой примчались шестеро породистых псов. Девушка опустила свой поднос на землю, под каждую нетерпеливую песью морду подсунула по миске.

Благословил господь этот город богатством, подумал Трифон, уже забыв о слободе над свалкой. Скорей бы добраться! Верилось, что хоть каким-то краем перемены коснулись и его родных.

На святой Софии ударили в колокола, и сразу же отозвались колокольни многочисленных монастырей и церквей города, окрестных слобод и деревень. Трифон вспомнил, что начинается рождественский вечер, и зашагал быстрее. Вот уже пройден свайный мост через Полоту, осталась позади горка, за ней открылся родной Заполотский посад. На западной окраине его стоит деревенька Янковка. А может, она теперь уже Альбрехтовка?

Здесь все выглядело иначе, чем на главных улицах. Низкие, покосившиеся и замшелые дома были ободраны и жалки. Не сразу нашел Трифон свой родной дом, трижды проходил мимо, узнавая и сомневаясь. Дом был из тех, в которых могут жить лишь навечно согнутые люди. За годы отсутствия Трифона он еще больше ушел в землю, соломенная крыша расползлась, обнажив гнилые стропила. Исчез деревянный плетень, покосился и вот-вот рухнет хлев.

Наконец Трифон присел перед узким оконцем, затянутым бычьим пузырем, пытаясь разглядеть, есть ли в доме люди.

Теперь, будучи у цели своего утомительного и опасного путешествия, он не решался постучаться, страшился войти, будто предчувствовал, что из этого тесного, как клетка, жилища рабов ему вторично не вырваться.

За неделю до Рождества года 1562 по всем волостям, по всем поветам и воеводствам великого княжества Литовского и королевства Польского было объявлено: для служения в ополчении поставить с каждых восьми служб по одному человеку на добром коне. У человека должен быть панцирь, шлем, древко с копьем, флажок, меч, цветное платье, кожаный пояс и остроги — шпоры. За одну службу надлежало считать худых дымов [24] Дворов. и малолюдных — четыре, добрых — два. Кроме того повелевалось, чтобы установленный тридцать лет назад, при короле Сигизмунде Первом, налог «ордынщина», предназначенный для найма татар на войну с россиянами и для уплаты дани крымскому хану, был внесен за два года вперед.

Старому Егору давно уже все равно, за какую часть службы сочтут его дом — за половину или за четверть. С тех пор, как стал он крепостным пана Альбрехта, все заботы о нем взял на себя пан. И вот в самый канун праздника пан прислал сказать старому Егору, чтобы младший сын его Захар, коему минуло восемнадцать, явился в панскую экономию, имея при себе пару новых, из кожи плетеных ходаков, которые, однако, не обувал бы, а нес через плечо.

Пан словно бы и забыл, что Захар не только младший сын Егора, но и единственный оставшийся при нем. А впрочем, разве не взял на себя пан Альбрехт все заботы о Егоре и его доме? Уж как будет, так оно и будет. Вероятно, пан продолжает считать, что семья Егора Бородули такая же, какой была когда-то. Но за последние двадцать лет многое изменилось. Бесследно исчез старший сын Трифон после того, как избил однажды пана Альбрехта, тогда еще паныча. Умерла жена, с божьей помощью народившая Егору шестерых сыновей и по немилости божьей — четырех дочерей. Дети подрастали, девок расхватали в чужие дома, одна за другой появлялись в доме невестки, стало тесно от внуков. В одну страшную неделю пять лет назад, когда нашло на город поветрие, умерли два сына, все невестки и семеро внуков. После того умерло еще два сына и четыре внука. И остались ныне при Егоре, кроме Захара, внучка Лукерья шестнадцати лет да внук Ванятка семи лет. И вот пришел черед уйти из дому Захару, уйти навсегда, как уходили все до него: от бога ли, из войска ли, или из дворни пана Вершлинского в крестьянский дом никогда не возвращались ушедшие дети.

Поэтому и нет праздника в доме. Спасибо Лукерье: вспомнила комин побелить да наскребла немного ячменя для кутьи. Машинально, как делалось многие годы, Егор положил на темный сосновый стол пучок сена — в память о спасителе, родившемся в яслях, — и прикрыл его тряпицей вместо скатерти. Перед тусклым образом в углу он зажег огарок свечи, припрятанный с прошлого года, и призвал всех помолиться. Затем сели за стол. Не забыл Егор положить ложку кутьи на окно — для мороза, а Лукерья произнесла необходимое на этот случай заклинание:

— Мороз, мороз, приди к нам кутью есть, зимой приходи, летом не ходи, под гнилой колодой лежи, нашего хлеба не морози, ни гороху, ни овса, ни жита.

— Нашего хлеба, — прошептал, как во сне, старый Егор. — Нет уж ничего нашего, и сами мы не свои.

Он с грустью глянул на Захара. Не очень высокого роста, еще не окрепший в кости, с ломающимся голосом, последний живой сын тоже не принадлежит Егору — он собственность пана Альбрехта, и тот может его продать, убить. Вот захотелось пану отдать Захара в солдаты, и он, Егор, никогда больше не увидит сына.

Вдруг старику бросилось в глаза странное оживление Захара. Тот не только не был удручен, а даже будто радовался тому, что уходит из дому, пусть и в солдатчину. Но это неожиданное открытие не затронуло души Егора — она давно и безнадежно очерствела, потому что ни одной крупицы радости не выпало на ее долю за долгих, как адова вечность, шесть десятков лет.

Лукерья поставила на стол толокняную похлебку. Ни вареных грибов, ни томленой рыбы, ни блинов не будет, как не бывало и в прошлые годы.