Натан Полянский - Славен город Полоцк

— Ну-ну, кончай скорей, — терпеливо, но сухо промолвил Полочанин.

— И не кажется ли тебе, что сжатый рот пана похож на прорезь в копилке: ни одной монеты через нее обратно не получишь.

— Может быть.

— И даже когда пан открывает рот...

— К счастью, нам его монеты не нужны, — решительно прервал Петр Васильевич. — Послушай же: пан дозволил тебе идти после Пасхи в вандровку.

— Очень жаль, — вырвалось у Мирона, и он сразу стал мрачным.

— Кажется, ты и сам намерен был уходить после Пасхи, — недоумевал Петр Васильевич.

— Оттого и жаль. Теперь придется уходить завтра, дабы не подумал пан, что я от него милость принял.

— До Пасхи уже недалеко, — примирительно сказал Петр Васильевич. — К тому же ты мне нужен в эти дни, чтобы выполнить все заказы на просфоры.

— Прости, отец мой и учитель, — сказал Мирон торжественно, — прости и не удерживай! Обернется мне сладость полынью, если позволю пану думать, что я ему подчинился. И ты не подчиняйся. От века ремесленный народ свободен.

Он снял свой не очень чистый картуз, поклонился, и голова его в золотистых волосах напомнила старику цветущий подсолнечник.

— Как знаешь, Мирон, — вздохнул Петр Васильевич. — Твоя дорога — тебе она и видней.

Устав цеха требовал, чтобы за годы вандровки будущий мастер побывал в Кракове, Вильно и Варшаве, посетил там базары, площади, мосты, ратуши, поклонился святым покровителям этих городов, помолился в известных часовнях и храмах и поработал помощником у знаменитых булочников. Только после этого образование молодого мастера считалось завершенным. Степень грамотности, которой цех требовал от своих членов, — умения читать, писать, считать и толковать псалтырь, — была давно превзойдена Мироном.

На следующий день Петр Васильевич проводил своего ученика за переправу через Двину, и еще с полчаса они шли молча по дороге на Вильно. Остановились, обнялись, расцеловались. И тут Петр Васильевич высказал то, о чем не впервые уже думал, да никому пока не доверил:

— На Вильно и Варшаву должны идти ученики... Настанет ли время, когда на Киев пойдут — матерь всей Руси? Знаменитых пекарей ищем. А знаменитых мужей когда же искать?

— В Киеве есть они? — осторожно спросил Мирон.

— Не там, так в Сечи найдутся, откуда навещали нас гости — вольные казаки Северина Наливайко и гетмана Косинского. А то и на Москву пробраться бы не худо. Москва ныне все русские земли под свою руку берет — надо бы и ей поклон принести. А из Москвы идти — Новгорода не миновать, города вольной мысли, города мучеников-иконоборцев. А в нашем уставе: Варшава да Вильно...

Высказав это, Петр Васильевич еще раз обнял Мирона, легонько затем оттолкнул его от себя:

— Ладно уж, иди, как загадал!

Мирону почудились слезы в сумрачных, как вечернее небо, глазах учителя. И все же парень не мог удержаться от шутки:

— Царю от тебя не поклониться ли? Может, портянку ему в подарок пошлешь?

— Не смейся на дорогу — дурная примета! — строго оборвал его Петр Васильевич.

...Двенадцать лет вместо двух длилась вандровка Мирона.

— Неужто еще не закончил науки? — спрашивали иногда соседи Петра Васильевича. — Даже ювелирам и богомазам только пять лет на вандровку дается. А твой же что? Золотые пироги учится делать?

Соседи судачили, а на сердце у Петра Васильевича лежала тоска: возможно, нет уже Мирона в живых. Либо осел где-то, женился, забыл своего учителя...

До слуха Полочанина дошла его фамилия, дважды произнесенная секретарем суда. Он встрепенулся, прислушался.

Обвинение утверждало, что заговор против Иосафата Кунцевича стал складываться уже тогда, когда на собрании цеха он, Полочанин, был избран старшиной. На этом собрании Полочанин будто бы заявил: «Задумал уният извести весь народ, так не надо даваться». Да, такие слова, действительно, были произнесены на собрании, но Петр Васильевич уже и не помнит — кем.

«И кричал Полочанин: бий униятов, гони их из города, — продолжал читать секретарь. — А разговаривать, молиться и детей учить будем на родном языке».

Да, и такое было сказано, но снова-таки не им, Полочанином. Что ж, если это может спасти кого-то из товарищей, он согласен принять всю вину на себя — он достаточно пожил на свете.

Размышляя над тем, откуда стало известно суду все, что происходило на собрании, Петр Васильевич пришел к выводу, что единственный человек, который мог предать всех, — это Никандр, оскорбленный предшественник Полочанина на посту старшины цеха.

Выборы старшины цеха происходили ежегодно в первую пятницу после духова дня. Четыре года старшиной выбирали Никандра. Он не сомневался, что и в пятый раз получит эту должность, — согласием наиболее богатых владельцев пекарен он уже заручился.

Но за неделю до выборов гильдия купцов-хлебников неожиданно объявила о повышении цен на муку. Булочникам это сулило убытки, и Никандр собрался в гильдию на переговоры, да был негаданно зван к епископу.

Недоумевая, зачем он мог понадобиться епископу, Никандр преклонил колена, приложился к руке Иосафата, сухой, белой и щетинистой. Иосафат перекрестил Никандра, помог ему встать, усадил, в красное кресло для именитых посетителей, осведомился, не испытывает ли цех каких-либо затруднений.

Нет, отвечал Никандр, в покаянии никто не нуждается, споров с церковью у цеха нет.

— Уже в том спор, что в православии закоснели, истинная же вера — католическая, — как бы вскользь заметил епископ и спросил, велика ли у булочников злоба против купцов.

— Сами с гильдией поладим, — отвечал Никандр. — Не пристало в денежные споры вовлекать святых отцов.

Но, может быть, он, епископ, мог бы помочь чем-нибудь цеху, настаивал Иосафат, ведь среди купцов немало униятов, открыты их души для слова слуги господнего.

— И православные с богом в душе живут, — отвечал Никандр. — А буде не уступит гильдия, повысим и мы цены на булочки.

Казалось, епископ только этого и ждал. В его глазах сверкнуло торжество. Он не согласен, сказал он, чтобы паства страдала из-за споров торговых людей. Не будет его благословения булочникам.

— За паству страдаешь, а за булочников? — спросил Никандр, дивясь неслыханному вмешательству епископа в споры о ценах на хлеб.

— Паства — унияты, а булочники — православные, — сухо заметил епископ. — Были бы все единой веры, сколь бы легче было королю в управлении, а пастве в послушании... Уже двадцать лет минуло, как на соборе в Бресте киевский митрополит Михаил Рагоза, полоцкий епископ Герман и четыре других епископа торжественно признали главенство папы римского над православной церковью королевства, а много ли униятов в Полоцке?.. Темен же народ, не разумеет света истины. Кто ему пример подаст, как не его старшины, мудрейшие их всех?