Натан Полянский - Славен город Полоцк

Судьи заняли свои места, стражники застыли за спинами обвиняемых. Торопливым и невыразительным скрипучим голосом, каким уже не одному преступнику-шляхтичу объявил о помиловании и не одну тысячу хлопов отправил на плаху, на кол и на виселицу, секретарь по-польски читал обвинительный акт:

«Всем вообще и каждому в отдельности, кому о том ведать надлежит, объявляем, что по повелению его Величества Сигизмунда Третьего, божьей милостью короля Польского, Великого князя Литовского, Русского, Прусского, Жемаитского, Мазовецкого, Инфлянтского... нижепоименованные гражане Полоцка и Витебска, совершившие насилие над епископом полоцким Иосафатом Кунцевичем...»

— Проклятый сам во всем виноват! — выкрикнул один из обвиняемых по-белорусски.

Председатель суда, старик в черной мантии, с безразличным и сонным лицом тронул колокольчик и тихо произнес, ни к кому не обращаясь:

— Разговаривать на простонародном языке в королевском суде не дозволено. Обвиняемые должны молчать, пока их не спрашивают.

И он сделал секретарю знак продолжать.

За отдельным столиком, между судьями и обвинителем, сидел пан Александр Корвин Гонсевский — Высокий королевский комиссар. Он назначил судей, дал им надлежащие инструкции и теперь следил за ходом процесса. Только одного он еще не решил: к какому наказанию прибегнуть. Но есть время подумать.

Пан Гонсевский поднял глаза на обвиняемых. Они сидели на четырех скамьях по пять человек на каждой. Среднее место на передней скамье занимал Петр Полочанин, главный обвиняемый.

Дела не раз приводили к пану Гонсевскому этого горбатого седого булочника с тихим голосом и постоянно смеющимися глазами. Даже когда пан отклонял просьбы булочника или оскорблял его, глаза старика продолжали смеяться, будто он верил, что в действительности пан другой, добрый, и только обстоятельства вынуждают его быть черствым. Ни разу пан не видел на лице старика тени недовольства или обиды. К тому же Полочанин очень хил, и трудно поверить, что он принимал участие в насилии или хотя бы призывал к нему. Если кто-нибудь из преступников и заслуживает снисхождения, то именно этот булочник. Больше двух лет каторги он все равно не выдержит, умрет, и незачем правосудию упускать случай показать свое милосердие.

Пану Гонсевскому бросилась в глаза странная поза Полочанина. Булочник опирался руками о сидение, выпрямил грудь. Видно было, что сидеть ему неудобно, трудно. Глаза же старика, как всегда, смеялись.

Монотонное чтение утомило пана Гонсевского, он задумался. Вспомнился иезуитский коллегиум в Полоцке, подавцом-патроном которого был пан Гонсевский. Сам Великий король Стефан Баторий воздвиг его на центральной площади города в ознаменование победы над Иваном Грозным, шестнадцать лет владевшим Полоцком.

Огромное трехэтажное здание с несколькими внутренними дворами стоит недалеко от Замковой горы как символ вечной мощи королевства. Толщина его кирпичных стен превышает местами полтора аршина, его колокольня выше самых высоких колоколен и звонниц в городе, а каменная ограда по прочности не уступает крепостной стене. Рядом с ним собор святой Софии, которым так гордятся местные жители, выглядит жалким и хилым, как женская туфелька рядом с добротным рыцарским ботфортом.

Придумав это сравнение, пан Гонсевский усмехнулся.

Вторым актом Батория, не менее великодушным и мудрым, чем приглашение в Полоцк иезуитов, было дарование местным шляхтичам права судить своих крепостных «домашним судом» и самим исполнять приговоры, вплоть до смертных. Тогда же Баторий отменил Юрьев день.

Ссылаясь на какие-то давние привилегии, неизвестно кем и когда установленные, полусвободные крестьяне в осенний Юрьев день, когда кончались все полевые работы, нагло убегали от своих помещиков к другим, искали более добрых. «Более глупых», — мысленно поправил себя пан Гонсевский. Привилегии быдла — что может быть более неестественного и смешного?! Вспомнилось пану, как лет пятнадцать тому, начитавшись творений видных мыслителей шляхетства, он и сам написал небольшой трактат — философское сочинение, в коем приводил двадцать два доказательства того, что Юрьев день приносит вред государству. Он пришел к выводу, что ни полусвобода, ни четверть свободы, никакая доля свободы не нужна крестьянам. За свой труд он был удостоен почетного звания доктора, а родовитость и богатство принесли ему пожалование в потомственные владетели Заполотского посада. На радостях пан Гонсевский велел тогда оповестить население собственной половины города, что отныне и ремесленники не могут покидать его. Тогда-то впервые пришел к нему этот булочник.

Обычно пану Гонсевскому заказы из булочной доставлял подмастерье — молчаливый рыжий парень, легко несший на плече корзину с хлебцами, бубликами и разным печеньем. Пан Гонсевский изредка сталкивался с ним в своем дворе и обходил его молча, как обходят корову или свинью. Однажды вместе с подмастерьем пришел старик. Он был горбат и дышал тяжело. С первого взгляда ему можно было дать лет семьдесят. Завидя магната, который садился в коляску, старик поспешил к нему.

— Проше пана, — произнес он, обнажив голову. — Надеюсь, у пана нет причин быть недовольным нашими булочками или кем-нибудь из пекарей? — Говорил он на чистом польском языке, даже без акцента.

Магнат никуда не торопился и мог себе позволить уделить несколько минут этому забавному существу, напомнившему ему карлика из какой-нибудь сказки.

— Если ты хозяин булочной, старик, то могу тебя похвалить, ты высокий мастер. — Магнат нарочно сказал «высокий», а не «великий», чтобы поиздеваться над ростом старика.

— И мы довольны тем, что живем в этом городе, — поклонился старик. — Мы знаем, что всюду в Жечи Посполитой ремесленникам живется одинаково. Зачем же пан гонит нас отсюда?

— Не понимаю, — сказал Гонсевский и уселся удобнее. Любопытный старик! Можно еще немного послушать его.

— Пан отнял у ремесленников право выезда, хотя никто и не стремился уезжать. Теперь же многие закрывают мастерские, особенно молодые мастера. Они хотят стать рыбаками, охотниками, торговцами... А если вы и у последних пожелаете отнять свободу, — торопливо продолжал старик, уловив нетерпение на лице магната, — найдутся такие, что предпочтут нищенство, праздность, и тогда вы сами, ясновельможный пан, с охотой выгоните их из города... Вот мой Мирон, — указал старик на своего подручного, — уже отказывается от своего ремесла, хотя пробыл два года учеником и три года подмастерьем.