Михаил Гараз - Под знаком змеи

— Кто этот пес? — спросил Албонак в гневе.

— Такой же храбрец, как и те, которых мы порешили, — ответил ему Далосак. — Мы пощадили его для тебя!

— Я же говорил, что буду драться только с их принцем! — метал молнии главарь. — Для чего ты пощадил его? — Он стал осыпать Далосака ругательствами и хлестать его бичом.

Тот молча сносил все, словно окаменел: чувствовал свою вину.

— Эй, Албонак! — крикнул тот, что был постарше, с медными космами и в серой тунике. — Ты забыл, что мы свободные люди! Зачем бьешь нашего брата?

— Придержи язык, толмач! — бросил ему главарь, но бить перестал. Затем повернулся к Алученте и добавил с нескрываемой злобой: — Этому храбрецу, коль вы пощадили его для меня, я раздеру внутренности его же оружием. Где его меч?

— Он потерял его, — сказал Бастобалос.

— Знак, что он должен умереть. А кинжал у него был?

— Вот он, — скрепя сердце проговорил Далосак, протягивая ему кинжал Алученте.

— Развяжите его! Чтобы никто не сказал, что я убил его подло!

Один из разбойников подбежал к пленному и разрезал на нем веревки.

Юноша вскочил на ноги, готовый броситься на главаря. Но не успел сдвинуться с места: Албонак воткнул ему кинжал меж лопаток. Алученте повернулся, будто удивленный, и рухнул на землю.

Роместа исторгла душераздирающий крик и кинулась было к нему. Но перед ней скрестились копья стражников.

Албонак обратил на нее взгляд. Несколько мгновений он стоял неподвижно; затем выдернул из раны юноши кинжал и вернул его Далосаку:

— Держи свой трофей.

Побоище было окончено.

Бритоголовый из личной охраны вожака принес ему длинную жердь, заостренную с одного конца; на другом конце был привязан лошадиный хвост. Тот взял ее и воткнул в землю — знак, что до сих пор доходит граница земель его племени. Затем вскочил на низкорослого коня и высоко поднял меч, исторгая победные крики. Толпа разбойников сорвалась с места.

К полудню был готов к пути и караван лошадей, на которых они погрузили тюки с награбленным.

Селение все еще горело.

Конная стража, хлопая бичами, погнала стадо, пленниц и лошадей к линии горизонта.

Девушки стонали и плакали. Роместа не пролила ни слезинки. Она не отрывала глаз от Алученте: он оставался, скорчившись, на земле. Туника его была красной от крови, легкий парок плыл над ним. Казалось, он еще дышал… В это мгновение молодая женщина почувствовала вдруг трепетание под сердцем. И только тогда хлынули слезы. Чтобы сдержать их, она кусала губы до крови, твердя себе: «Нет, нет, Алученте не умер».

На другой день, когда пожарище на том берегу угасло, Басчейле взял лодку и переплыл реку.

От селения остались груды пепла. Он пошел на поля с едва зазеленевшими всходами, растоптанными копытами. Но и здесь не видно было ни живых, ни мертвых — все было брошено бритоголовыми в огонь. Мастер сел на старую ивовую колоду и опустил голову в ладони. Сердце сжимало будто железными тисками.

Он чувствовал себя еще более одиноким, чем был в начале своего изгнания.

Солнце сиротливо освещало пепелище. Над полем остановился клочок облака; может, то был дым от хижин и сожженных трупов, не успевший растаять.

Из этого состояния горькой тоски и одиночества Басчейле вывел едва слышный стон. Он повернул голову и только сейчас заметил на краю селения кол с лошадиным хвостом. Ему показалось, что стон исходит оттуда. Действительно, звук повторился и шел с той стороны. Мастер побежал на зов и увидел сына. О боги! Его Алученте еще дышал и стонал. Отец взвалил его на спину и понес к лодке.

Дома Ептала, не давая волю слезам, кропотливо обработала рану, промыла ее настоем трав и перевязала чистым холстом.

— Да пойдет оно на пользу тебе, дитя мое, — проговорила она и поколдовала втайне, чтобы рана затянулась и жизнь не покинула сына.

Всю ночь она не отходила от Алученте, меняя повязки и поднося к его пересыхающим губам прохладное питье. Басчейле был рядом, он тоже не сомкнул глаз; Мирица время от времени подходила к постели брата, с состраданием глядя на его бледное лицо.

На следующий день юноша угас. Луч радости, сверкнувший было им, померк.

Тело сына отнесли на край плато, где разожгли большой костер, и предали останки пламени. Пепел собрали в деревянную урну, захоронив ее рядом с могилой Асы-тедис. В изголовье Басчейле воткнул белый ствол явора, на котором вырезал змею.

Мирица и Ептала плакали и пели, взявшись за руки, и кружили вокруг столба.

Всю неделю Басчейле не находил себе места и покоя. Он будто носил в себе вину: жалел, что не пошел к принцу Даосу в первый же день, чтобы отсоветовать строить село у поворота реки; корил себя, что не остался на том берегу до конца, когда разыгралось это кровавое побоище…

Со временем боль притупилась, и скитальцы вернулись к своей каждодневной жизни. Мирица ткала ткань и орошала ее слезами, вспоминая Андреаса, Алученте и все, что случилось.

Ептала каждый день уходила на плато — ухаживала за посевами, поправляла забор из колючек, разговаривала с Алученте. В ее представлении охотник и воин продолжал жить в образе змеи, ожидая лишь мгновения, когда боги возродят его к телесной жизни и он примет образ человека. Смерть была для нее временным расставанием: душа усопшего возносилась на небо, чтобы залечить свои земные раны.

Басчейле, состарившийся за несколько дней больше, чем за все годы, казалось, приходил в себя. Молча, терпеливо он обтесывал и строгал колоды, из которых задумал вырезать дорогие ему образы: Алученте и Роместы, старика Артилы и принца Даоса, Андреаса.

…Как-то ночью ему приснилась Роместа. Она звала на помощь. И было это утром в порту Дувры… На сердце у старика опять стало неспокойно — он слонялся туда-сюда, работа не спорилась. В голове зародилось предположение: может, степные злодеи привезли молодых пленниц в город, чтобы продать их там на рынке? Если так, он должен вызволить Роместу.

В тот же день Басчейле надел на себя лохмотья, взял палку, лук со стрелами и отправился берегом реки вниз по течению. Сорок стадий — не так уж много, он одолеет их до захода солнца.

Однако путь оказался длинным из-за многочисленных поворотов реки и труднопреодолимых топей, зарослей камыша и диких лиан. Чтобы сократить его, он поднялся на гребень холма и пошел по прямой, к югу, следя за тем, чтобы не удаляться от реки.

Вскоре он набрел на покинутые посевы, виноградники, заросшие травой, плодоносные деревья, за которыми давно никто не ухаживал. У лесочка он заметил несколько шалашей пастухов и стадо белых овечек невдалеке. Мастер обрадовался и направился было к ним, но не успел сделать и десятка шагов, как путь ему преградили два пса. Один, похожий на волка, грозно лязгал зубами, тесня путника к старому ореху. Налаявшись, собаки улеглись тут же.