Михаил Гараз - Под знаком змеи

Роместа рассказывала ему, как создавала себя, свой характер, потому что рано осталась без родителей, — память о них она носила в себе, как неутихающую боль, — какие несправедливости пришлось ей испытать. Она не раз поминала добрым словом дедушку Артилу, свою опору и утешение, говорила, что не представляет, как бы жила без него, чем бы стала: ведь все, что она чувствовала и понимала, что знала о мире и жизни, было от него…

Вечерами, когда рабы приходили на берег моря, чтобы смыть с себя вулканический пепел, которым опыляли виноградники, Роместа брала палочку и рисовала на песке одно и то же: лук, охотника, домик и лошадь с гривой, распущенной по ветру… Все это было потеряно.

Когда она склонялась над рисунками, рабы стояли в стороне и говорили тише. Даже Зантикомес не решался беспокоить ее. Правда, он умел быстро справиться со своим, непонятным ему самому, умилением; в глазах его снова появлялась жесткость и нетерпимость — оружие, которое давало ему иллюзию власти над людьми. Тогда он поднимался и шел, вроде за каким-то делом, стараясь растоптать рисунки деревянными сандалиями.

Роместе хотелось взять камень и бросить в него. Но она вспоминала, что Аптаса не раз предупреждал:

— Это наш заступник, прошу тебя, не груби ему.

И она терпела, терпела. Жила мечтой, что день освобождения близок. Терпение ведь тоже иногда оружие…

Мало-помалу отношения между нею и Аптасой стали иными, чем прежде. Роместа почувствовала к бывшему предводителю нечто большее, чем простая привязанность, это даже трудно было выразить словами.

Аптаса тоже тосковал, когда ее не было рядом, и думал о ней все чаще. Роместа напоминала ему о той, далекой уже Асе-тедис; это был его цвет среди всех других красок, возвращение сердцем в родные места…

Желание видеть ее и чувствовать рядом наполнило его суровую и угрюмую жизнь, словно веяние свежего ветра, другими заботами, совсем по-иному воодушевляя все его существо. Она обрела над ним непонятную власть: была ему то матерью, то сестрой, то дочерью, постоянно очаровывая своей лучезарной молодостью, мужественностью и даже тем продолжением жизни, которое носила в себе. Он любовался ею — лицо ее было прекрасно и в радости, и в печали.

Часто после работ вечерами оба долго сидели на берегу моря; тихо разговаривали или смотрели на необозримые воды, слушая жалобные крики чаек…

Корабль Зантикомеса со спутанными ветром канатами неподвижно стоял в заливе.

Море чуть слышно дышало, вздымая и опуская гигантскую грудь, как уснувший под лучами полной луны дракон.

Рабы, один за другим, проходили сквозь кусты винограда к спальному бараку. На берегу оставались только двое — хотели еще что-то сказать друг друг у или, может быть, просто молча посидеть рядом, жалея и лаская друг друга взглядами. Она — совсем еще дитя, росток весны, обожженный ненастьем, он — зрелый мужчина, давно перешагнувший через свою первую весну, но вновь ощутивший ее чародейство и силу.

— Скажи, когда тебе срок?..

Она опустила глаза:

— Зачем тебе знать?

— Нужно спасти твое дитя от рабского клейма. Если Аристогорес узнает, что он родился, клейма не избежать, и он станет рабом. Таков закон…

Роместа посмотрела на него, испуганная.

— Успокойся, этого не случится. Я попрошу нашу старую рабыню помочь тебе. Есть у нее на примете овраг неподалеку. Там ты родишь и будешь растить ребенка, так что никто не узнает.

Работа на виноградниках шла согласно заведенному Зантикомесом порядку: рабы взрыхляли землю, опыляли, подрезали виноград, стригли живую изгородь, окружавшую владения, и траву на лужайке, спускающейся к самому морю. Аптаса и Герула запечатывали амфоры; Дакос, Гета и Зантикомес относили их ко двору Аристогореса или в порт, откуда их переправляли дальше. Ракия готовила еду и убирала в спальном бараке, на кухне и в триклинии, где они проводили вечера в ненастную погоду.

Среди рабов был один парень — его звали Бенилос, — наглый и злобный лентяй, которого все избегали. Его не терпели еще и за то, что он подслушивал разговоры и доносил о них хозяину. Тот хвалил его за усердие. Бенилос же переполнялся радостью и гордостью. Все понимали, что парень не столько подлый, сколько слабоумный, не способен контролировать свои поступки, и держались от него подальше.

Однажды Аптасу и Герулу позвал к себе Зантикомес и неожиданно спросил:

— Что за кузнечный горн у вас на краю владений?

Вопрос ударил их, как пощечина. Они растерялись вначале, поняв, что кто-то донес. Кроме Бенилоса, который не раз вертелся возле них, сделать это было некому. Правда, Герула быстро нашелся.

— Горн для углей, — сказал он невинным голосом. — Сургуч постепенно тает на малом огне, и нам удобнее с ним работать, дело идет быстрее.

— Ага! Но почему же вы не жжете уголь здесь, возле подвала, чтобы не возникало разных сомнений?

— Зантикомес, — проговорил Герула, — нам ведь легче принести туда готовые угли, чем сюда — каменную кладку.

Управляющий покачал головой.

— Я приказываю вам перенести горн сюда, под мое наблюдение.

— Сделаем, как ты велишь, — успокоил его Аптаса.

Горн на краю владений был погашен, а вблизи навеса соорудили новый. Только теперь Герула работал с углями, когда на винограднике оставались они вдвоем, а остальных посылали на другие участки, хотя это случалось очень редко. День восстания отодвигался на неопределенное время.

Вскоре Роместа родила.

— Мальчик, радость моя! — сообщила Ракия, показывая ей красного, как освежеванный кролик, младенца.

Роженица поморгала длинными ресницами и слабо улыбнулась. Она была обессилена.

— Как назовем его? — спросила старуха. И сама же ответила: — Пусть будет Груе.

Она принялась укачивать младенца, приговаривая: «Расти большим, Груе, на радость нам, Груе…»

Роместа стала как тростиночка, лицо ее осунулось от бессонных ночей. А мальчик рос быстро, не по дням, а по часам. Ему сплели мягкую колыбель из лозы и сухих трав, сладко пахнущую полем, и она спрятала его в прибрежном овраге, под небольшим навесом. На дне оврага росли травы и кустарник, повсюду были разбросаны камни, занесенные когда-то быстрыми водами.

Молодая мать оставляла ребенка на время одного, появлялась на винограднике и работала рядом со всеми. Потом незаметно исчезала, как волчица в своем логове, кормила младенца и снова торопливо возвращалась, чтобы не дознались Бенилос или Зантикомес.

…Время бежало. Все чаще голубая гладь моря темнела и волновалась, ивы на берегу лимана беспокойно трепетали, как перед бурей. Чайки кричали все тревожнее, разрезая острыми крыльями косые лучи остывающего солнца. Стаи стрижей, все лето гнездившиеся в норах высокого отвесного берега, вдруг пропали. Журавли с беспокойными криками собирались косяками и отправлялись к южным берегам. На виноградниках Аристогореса спелые грозди отливали синим и бронзовым цветом.