Валерий Попов - Жизнь в эпоху перемен (1917–2017)

Теперь ко мне с почтением подошел:

— Слежу за вами! Из вашего выпуска вы всех обскакали! Какие планы?

— Да развернуться не дают: то одно, то другое! — полушутливо ему говорю.

Александров даже руками всплеснул:

— Так вам с вашими наработками надо в ВИР! Настоящая наука там делается! Я предложу — на первом же ученом Совете!

Оказалось, что мой друг Леша Кротов — в ВИРе уже! Я только знал, что он стал инвалидом: раненый ночь на снегу пролежал, отморозил пальцы рук, три на каждой руке пришлось ампутировать! А он — вон где, в ВИРе уже!

Дозвонился ему. Он хохочет:

— Чего ты там застрял! Приезжай — уж похлопочу за тебя!

Трудно было переезжать — оставлять селекстанию, где я столько сделал всего и семью свою создал. И Селима жалко было оставлять… Даже Косушкина стало жалко!

— Ничего! — подумал. — Зла держать на него не буду. Наоборот — благодарить буду его всю жизнь, что его «стараниями» в Ленинграде оказался!

Да, это было нелегко — весь мой табор поднять! Дети уже тут привыкли, друзей завели. Алевтина вдруг заупрямилась, сказала, что без матери своей не поедет! Но все же сделал я это. До сих пор своим главным подвигом считаю!

И в декабре 1946 двинулись мы всем семейством в Ленинград — и даже прихватили с собой Алевтинину мать, Александру Иринарховну, веселую старушку!

На этом месте письменные воспоминания бати заканчиваются (писались они, напоминаю, по моей просьбе, когда отцу было уже за девяносто), зато дальше уже я, с моих шести лет, помню все события четко… разумеется, те, что были мне по уму.

Здорово было, что мы ехали в Ленинград через Москву, столицу нашей Родины, и там мелькнули незабываемые впечатления и встречи, сильно повлиявшие на последуюшую жизнь.

Мы вышли из поезда — и огромный разукрашенный Казанский вокзал был ярче и величественнее всего, что я видел в Казани (вспомнилась маленькая, не совсем прямая башня Сююмбике с несуразно большими часами в казанском Кремле). А здесь даже вокзал — великолепный дворец! Так и должна встречать столица!

В Казани мы уезжали на вокзал в кузове грузовика, по узким наклонным заснеженным улицам. А здесь — вышли на огромную площадь с вокзалами-дворцами, почти такими же величественными, как и Казанский. Провожали нас неуклюжие закутанные тетки (ближайшие наши казанские родственницы). А здесь нас встретил высокий красивый мужчина в кожаном пальто — и целая шеренга носильщиков в форменных шинелях. Мы подошли к длинной черной машине у тротуара (это был ЗИС, самая большая и шикарная машина тех лет), и из нее вышел нам навстречу солидный, в строгом золотом пенсне и с красивым седым ежиком академик Василий Петрович Мосолов, вице-президент Всесоюзной сельскохозяйственной академии СССР, мой дед.

— Ну здравствуй, Алевтина! — он обнял мою маму, свою дочь. Потом вдруг расцеловался с нашей бабушкой, Александрой Иринарховной. — Ну здравствуй, Александра!

Я тут почувствовал некоторую неловкость, какую-то странность происходящего. Наша любимая, простая, веселая бабушка — и этот величественный старец. Не укладывалось в голове, что когда-то они были мужем и женой, жили вместе, вырастили двух дочерей. Как разводит жизнь! В Москве у Василия Петровича была новая, соответствующая его новому высокому положению семья (туда мы, видимо, не приглашены). Он строго без улыбки поздоровался за руку с Георгием (нашим папой) и лишь потом повернулся к нам, троим детям: я, две сестры. Особенно долго он смотрел на меня — своего единственного на тот момент внука. Не зная деталей и подробностей (родители не делились с детьми проблемами), я чувствовал важность момента. Снял, помню, шапку, почувствовал, что с головы повалил пар.

— Да! — академик повернулся к нашей маме. — Вы прямо как снег на голову!

Снег, действительно, на голову падал.

— Все! — понял я с отчаянием. — Сейчас уедет!

Мы снова с ним встретились взглядами.

— Ну что стоишь? Простудишься. Залезай! — сказал дед, и шофер в кожаном пальто открыл дверку. И я, замерев от счастья, полез в роскошное бархатное нутро, показавшееся мне огромным. Я сел на интересный маленький стульчик, который выдвигался из спинки переднего сиденья, и сидел на нем, абсолютно счастливый. После некоторой паузы в машину влезла бабушка и сестры — Эля и Оля. Родители поехали на второй машине. Сначала улочки шли узкие, невысокие дома. Потом пошли сплошной стеной высокие, украшенные каменными узорами здания — мы свернули на улицу Горького — главную улицу Москвы. Какая ширь, красота, высота! Восторженность моя была оценена — я увидел в зеркальце машины краешек благосклонной улыбки на массивном, почти бронзовом лике моего деда. Первая улыбка Москвы! 1946 год!

Потом помню зеркальные стены, огромные люстры, лепные потолки. То был Елисеевский — лучший магазин Москвы. Никакой музей после не казался мне столь роскошен — и особо поражали витрины: ничего этого мы не видели раньше никогда.

В руках у меня, потом у старшей моей сестры Эли оказались огромные, изогнутые по краям коробки конфет с яркой картинкой: Руслан на белом коне везет перед собой нежную Людмилу, а поверженный Черномор, сзади пристегнутый к седлу, злобно надулся. Коробки эти стали чуть ли не главным украшением скудной послевоенной жизни, и когда я видел их потом в магазинах, перехватывало дух… но в Москве я держал это в своих потных руках! Такая же коробка оказалось и у Оли, младшей сестры, курносой, большеглазой, не похожей на нас, старших. Она и обрадовалась — и тут же вдруг разревелась, нежная душа! Хватая коробку, упустила розовый шарик, купленный ей мамой при входе в магазин, и теперь шарик словно прилип к выпуклому плафону на потолке, изображающему гроздь фруктов. Деда в Елисеевском я почему-то не вижу, но ощущаю его власть. Кто нам вручил эти великолепные коробки? Не он (я бы запомнил) и не родители, значит, кто-то из продавцов?

Теперь великолепный швейцар, в фуражке и в форме с лампасами (менее значимая фигура, видимо, тут не подходила), вытянулся вверх, стоя на стремянке, и старательно пытался щетиной швабры уловить свисающую нить шарика и как-то накрутить нить на швабру… Есть! И величественный усатый швейцар с поклоном вручает шарик маленькой девочке. Она смеется, слезинки сияют. Так нас встретила Москва.

— Ну все, Дуся! Слава богу! Отец позвонил, все устроил! Можно ехать в Ленинград!

Услышав мамин голос в незнакомом гулком коридоре, я стал вслушиваться.

До этого я с интересом и даже восторгом оглядывал странное помещение, в котором сидел, как на дне колодца, — с маленьким окошком на узкую винтовую лестницу и высокими стенами, сплошь увешанными деревянными загогулинами, похожими на бумеранги (фантазировал я с детства). Это были крышки для унитаза — на каждую семью, проживающую тут. Эта «коллекция бумерангов» развеселила меня. Как ласково говорила про меня бабушка: «Дураку все смешно!»