Валерий Попов - Жизнь в эпоху перемен (1917–2017)

Но важней сейчас было то, что говорила мама:

— Так что, Дуся, все хорошо! Отправляй багаж в Ленинград! Да, как там записано, — на Саперный! Целую тебя!

— Ура! — прошептал я. Трубка брякнула об аппарат.

— Эй! Ты не заснул, случайно, там? — мамин веселый голос.

— Нет.

— Тогда выходи. Только вымой руки.

Я шумлю водой, потом, лихо щелкнув щеколдой, выхожу, и мы с мамой, счастливые, идем по длинному московскому коридору. Сколько раз я еще ходил по нему в разные эпохи!

Это тоже Москва — но другая. Мы только пересекли широкую улицу Горького и въехали в высокую арку — а улочка уже узкая, и домики низкие — мы теперь на третьем, последнем этаже. Однако живет тут не шантрапа, а люди солидные. Иван Сергеевич, муж отцовой сестры Татьяны — полковник, причем полковник НКВД. Но — не практик, скорее — ученый, философ, доцент кафедры марксизма-ленинизма авиационного института. Держится важно. Слегка выпив, они заводят философский спор с отцом — отец хохочет, Иван Сергеевич еще больше мрачнеет.

Вся их семья в единственной комнате, стены заставлены кроватями, в середине под абажуром стол. Как же тут разместимся еще и мы, шестеро, вместе с бабушкой? Но в послевоенное время такие проблемы между родственниками даже не обсуждались. Детям постелят на полу, заодно они и повозятся, похохочут, подружатся, — так и будет. А пока родственное застолье продолжается. У Ивана Сергеевича длинное лицо в красных прожилках, седые редкие кудри, маленькие, вспыхивающие то и дело яростью, глазки. Старший сын, Владлен — круглый, толстощекий, все время перебивает отца, бурно общается с нами, выкрикивает какие-то цитаты из прочитанных им пиратских книг, например, показывая на меня пальцем, вопит:

— Я узнал тебя! Ты Джон Перейра, торговец черным деревом!

Иван Сергеевич бросает на него гневные взгляды, но Владлен не унимается. Иван Сергеевич медленно поднимается, закрыв собой картину Шишкина «Утро в лесу». Замахивается правой рукой от левого плеча…

— Иван! Прекрати! — кричит тетя Таня… Звенящая тишина. Иван, сменив багровый цвет щек на фиолетовый, садится.

Татьяна кидает жалобный взгляд своему любимому брату Георгию (моему отцу) — мол, и вот так каждый день! Мой отец, кратко вздохнув, кладет свою руку на ее кисть, успокоительно похлопывает. Вот уж кто похож, действительно, как две капли воды — батя и Татьяна. Южная порода — смоляные кудри, яркие темные глаза. О, а вот и третий, кто в их породу: младший сынок Игорек, мой ровесник. Курчавый и ловкий, как обезьянка! Я ловлю его веселый взгляд, он лихо подмигивает — и тут же подобострастно застывает, сомкнув ладони и не сводя глаз с отца. Вот! Я нашел себе друга! И как оказалось — на всю жизнь.

— Ладно! Пора укладываться! — произносит Иван Сергеевич. Должно же быть последнее слово за ним! Они начинают двигать мебель, стелить белье. Глава семьи командует, что делать, Татьяна Ивановна, хозяйка, приносит белье, расстилает. Владлен и Игорек дурачатся, дерутся подушками. Первая моя ночевка в Москве.

И вот мы приехали в Ленинград. Помню восторг — и какую-то неясную тревогу, какое-то несоответствие потрясающего города — и жизни в нем. Огромные красивые дома, напоминающие рыцарские замки из книг, — и совершенно неподходящие жители: некоторые ходили босыми, разводили кур. С городом сделалось что-то не то.

Наверно, подсознательный страх был еще из-за того, что нигде не пахло едой, не помню ни одного продуктового магазина поблизости. В Казани мы ели пареную репу и турнепс, которые приносили родители в рюкзаках с селекционной станции (помню сполохи огня от печки, сладкий запах из котелка). В Ленинграде как-то ничем не пахло. Помню глухие разговоры бабушки и родителей на кухне (нас не звали), и чаще всего доносилось слово «лимиты». Я чувствовал, что это связано как-то с едой, и глотал слюну.

Нет ничего бесприютней молодости. Ты — никто, и с отчаянием понимаешь это, и даже не знаешь, куда нужно идти, но почему-то надеешься, что блуждания твои приведут тебя куда-то. Главное воспоминание тех лет — тоскливое пересечение каких-то темных пространств, пешком или на трамвае. Поворот, проблеск надежды — но открывшаяся улица также темна, пустынна и никуда не ведет. И — что ты хочешь найти? Ты и сам не знаешь, ползешь наобум. Наверное, какие-то объяснения тем блужданиям были, как-то я их себе объяснял, но те смутные объяснения забылись — а темные улицы снятся до сих пор.

Мы поселились в тот самый дом 7 на Саперном, где жил отец до войны, приехав сюда поступать в аспирантру. Теперь здесь мы… Наш исторический Саперный переулок «в Преображенском полку» выглядит запущенно, как деревенский проселок, какие-то странные люди (видимо, из деревни?), ходят в пыли босиком, выгуливают кур, растут пышные лопухи… Вернется ли сюда та жизнь, которая соответствовала бы красивым этим домам? — что-то вот такое мучило меня, но весьма смутно. Наверно, я просто ощущал какое-то несоответствие. Но тут не только война, тут еще революция прошла, — какой другой жизни можно тут ждать? — вот что я понимал понемногу. Наверно, старый Петербург волновал так сильно, потому что стоял пустой и словно чего-то ждал.

Идет какая-то жизнь во дворе моего дома, но и там — последствия войны, вражды. Почему-то наш дом 7 обязан биться насмерть с домом 8, который через переулок. Понимающие, почему так надо, презрительно смотрят на непонимающих — таких, как я.

Помню, как раз выковыривали булыжники и собирались асфальтировать — и наши во дворе натаскали булыжников на подоконник как раз у моей квартиры, чтобы сбрасывать — булыжники! — на головы агрессоров из дома 8, как только они войдут. Чувствую — всем страшно, но нельзя и уйти, опозориться.

— Сейчас! — деловито произношу я, ухожу домой и там остаюсь.

Самое яркое воспоминание: длинный, нескончаемый звонок в дверь. То ли что-то хорошее, то ли что-то ужасное. Однако бабушка, которая знает больше меня, летит к двери радостно, распахивает широко. Я вижу (и помню, как сейчас) нашу черную лестницу на Саперном, окна во двор — но не такую уж черную, а наоборот, ярко освещенную большим окном на площадке, на пролет ниже нашей квартиры.

И там стоит мой папа, радостно улыбаясь, но чуть пригнувшись, в черной шапке, завязанной тесемками сверху: руками он придерживает на спине огромную, и видимо, замороженную и скользкую красную коровью ногу (такие я потом видел в мясных отделах на крюках). Продолжая улыбаться, папа с натугой поднимается по ступенькам, поравнявшись со мной, лихо подмигивает. Мама стоит у двери, придерживая ее. Потом за папой заходим мы, и красная нога со стуком опусается на пол.

— Лимиты отоварили, еще и с Казани остались! — радостно объясняет мне бабушка.